– Кето, дорогая моя, сегодня у меня нади. Одолжи, пожалуйста, твоего Сосойю!
– Иди, Сосо! – сказала тетя.
И я, как взрослый, работал у Маки с утра до позднего вечера, за ужином ел и пил, как взрослый, и напился как взрослый… И тетя перед сном помыла мне ноги теплой водой точно так, как когда-то бабушка мыла ноги возвращавшемуся с поля дедушке…
…Теплый июньский вечер сорок третьего… Тетя на кухне собралась испечь мчади. Она взяла кадку с мукой, встряхнула, опрокинула ее над корытом. Высыпалось несколько горстей муки. Тетя налила в корыто теплой воды и стала одной рукой месить тесто. И вдруг я увидел, как в тесто одна за другой капнули слезы…
– Почему ты плачешь, тетя? – спросил я, хотя прекрасно догадывался о причине ее слез.
– Это все, Сосойя, больше нет… – показала она комок теста.,
Я промолчал. Тетя вытерла руки и тихо сказала:
– Как нам быть, Сосойя?
– Тетя Кето! – раздалось вдруг со двора.
– Заходи, Хатия! – крикнул я, Вошла Хатия.
– Здравствуйте!
– Здравствуй, детка! – ответила тетя. – Сосойя, подай Хатии стул!
Я принес треногий стульчик, усадил Хатию, а сам поднялся в оду, прошел в заднюю комнату и остановился у нашего старого семейного сундука. Долго стоял я и раздумывал, потом решительно ухватил сундук за ручку и поволок его вниз по лестнице, затащил на кухню и поставил перед очагом.
– Что это, Сосойя? – удивилась тетя.
– Здесь одежда папы и мамы.
– Ну и что?
– А то, что я продам ее!
– Ты с ума сошел?! – испугалась тетя.
– Сошел. Отвезу в Набеглави и обменяю на кукурузу!
– Слышишь, Хатия, что он говорит?
– Слышу, тетя Кето…
– А что же нам делать? Помирать с голоду, что ли! – сказал я.
– Сосойя! Возьми сию же минуту сундук и поставь на место! – приказала тетя.
Я откинул крышку сундука… Сердце у меня дрогнуло и больно сжалось… Я извлек из сундука кожаный полушубок отца. Каждое лето мы проветривали хранившуюся в сундуке одежду, и никогда ничего, кроме чувства любви и уважения к этому полушубку, я не испытывал. Теперь я вдруг испугался, словно сдирал его с покойника.
– Возьму это, и это, и это! – крикнул я, заглушая подступившие рыдания.
– Не делай этого, Сосо! – взмолилась тетя.
– Возьму, возьму! Плачь, сколько хочешь! И сапоги возьму, и брюки, и халат! – кричал я, выбрасывая вещи одну за другой. Вдруг я осекся и замолчал. На самом дне сундука лежало сложенное вдвое розовое платье. Я достал платье, развернул его, потом снова сложил, опустил на дно, положил сверху халат и брюки отца и захлопнул крышку. – Хорошо, тетя, не плачь… Возьму только сапоги и полушубок… Одолжу у Манасэ Таварткиладзе осла и утром отправлюсь в Набеглави.
Тетя молчала.
– Я пойду с тобой! – сказала Хатия.
Утром чуть свет я и Хатия стояли во дворе Манасэ и поглаживали по спине тощего, костлявого осла. Манасэ вертелся тут же, седлая осла и наставлял нас:
– У осла, дорогие мои, длинные уши, но человека он слушается плохо… Осел любит ласку, вежливое к себе отношение…
– Станет еще Сосойя объясняться в любви твоему ослу! – вставила Хатия.
– Не станет, так осел умеет и лягаться! Осел – это тебе не лошадь, – свистни, она и побежит за тобой… Нет, брат, осел знает себе цену!
– Да ладно, дядя Манасэ, осел есть осел!
– Нет, дочка, не так! Наполеон, скажу я тебе, покорил Египет благодаря ослам! А бои на Кавказе? Не будь ослов, кто бы тащил пушки и боеприпасы через скалы? Автомашины? Или лошади? Так что…
– А если предложить тебе обменять осла на хорошую лошадь… Согласишься? – спросил я.
– Что я, осел, что ли? Ишь ты! Осла на лошадь! Да я, если хочешь знать, этим ослом и живу!.. Все, готово! – Манасэ отступил на шаг, критическим взглядом оглядел оседланного осла, потом добавил:– Вдвоем на него не садитесь, он этого не любит, обязательно сбросит вас! Садитесь по очереди… Если он заупрямится, не бейте и не понукайте его! Он этого не любит!
– Не волнуйся, дядя Манасэ, все будет хорошо! – успокоила его Хатия.
– В тебе-то я уверен, умница моя, но вот твой отец, видно, спятил! Доверить ребенка Сосойе- сумасшедшему!
– Ничего, дядя Манасэ, ничего с нами не станет!
– Ну ладно, счастливого вам пути!.. Значит, договорились, Сосойя: плата за осла – полпуда кукурузы. Так?
– Так, дядя Манасэ, так!
– Ну, с богом!
Мы завернули к Хатии. Дядя Виссарион битый час слезно умолял меня оберегать Хатию, потом снял со стены двуствольную «централку»:
– Прихвати-ка ружье, Сосойя, авось найдется дурак, даст за него пуда полтора кукурузы…
Наконец мы тронулись. Дядя Виссарион проводил нас до околицы и стоял там, пока мы не скрылись с глаз.
В те времена осел в Гурии считался такой же диковинкой, как и иностранные туристы… Мы шагаем по шоссе, ведущему в Набеглави, и вся детвора встретившегося по пути села с гиканьем несется за нами. Мне стыдно, я огрызаюсь на детей. Осел – ему-то начхать на всех – топает себе, смешно шевеля ушами. Хатия восседает на осле, как царица Тамара на белом скакуне, и блаженно улыбается.
– Что им нужно, Сосойя? Они что, осла не видели? – спрашивает Хатия.
– Отстань, ради бога, а то пошлю тебя обратно домой!
– Вернусь, если хочешь…
– Сиди и не болтай много!
– Сосойя, может, остановиться у кого-нибудь?
– У кого ты здесь остановишься? Село беднее нашего! Мы наконец миновали село и вздохнули свободно.
К вечеру вступили в Набеглави. Я остановил осла у первых же ворот и крикнул:
– Эй, хозяин!
Из дома вышли среднего роста рябой дядька и носатый мальчик моих лет.
– Пожалуйте! – пригласил рябой, распахивая ворота.
Я завел осла во двор, ссадил Хатию и поздоровался с хозяевами.
– Вы кто будете? – спросил рябой.
– Да вот, меняем сапоги и полушубок на кукурузу…
– Покажи!
Я показал. Рябой стал внимательно рассматривать вещи.
– Осел твой? – спросил носатый мальчик.
– Мой.
– А девочка кто?
– Никто.
– Ее тоже меняешь на кукурузу? – осклабился носатый.
– Заткнись, а то получишь по зубам!
– Кто это, Сосойя? – спросила Хатия.
– Никто. Нос!
