– Дядя Бабило, как зовут вашего сына? Это, наверно, ваш сын?
Бабило поднял голову, взглянул с затаенной грустью на портрет и, улыбнувшись, спросил:
– Который тебя интересует, сынок?
– Дядя Бабило… Да вы что… Как это «который»?.. Бабило вынул из кармана трубку, долго набивал ее табаком, закурил, еще раз сквозь голубоватый дымок взглянул на портрет, почесал у себя в затылке и сказал мне:
– Двадцать лет я сам их спрашивал об этом… Двадцать лет Какано, чтобы не ошибиться, за одну провинность колотила их обоих…
– Почему у меня не отсохли руки!..– вздохнула Какано.
– Измучили они, прохвосты, учителей! На выпускном экзамене один получил по литературе пятерку, другой – тройку… Как там в школе ни уточняли, а при заполнении аттестата все же напутали… Мы отличали их только по родимым пятнам. У Насии пятно было на правом бедре, у Бату – на левом. Ну а в школе… не стали бы там снимать с них штаны… Насия был старше на двадцать семь минут… Вместе они пошли в армию… Этот снимок прислали оттуда… В первый месяц… А потом они пропали… И ничего нам о них не известно…
– Горе мне, горе несчастной!.. Как я еще живу и дышу на свете! – Какано кончиком платка вытерла слезу.
– Сосойя, а все же который из них – который? – спросила Хатия.
– Одинаковы они, Хатия!
– Красивые?
– Красивые! Только рассержены как будто.
– Дети мои дорогие! Где вы теперь? Сыты ли, голодны?.. Может, больны, может, ранены?.. А несчастная ваша мать и ест, и пьет, и не сдыхает! Не берет бог мою душу!..– Какано заплакала.
– Ладно уж, старая, хватит! – прикрикнул Бабило на жену, потом обратился к нам: – Вот так, три года прошло с тех пор, а она каждый день ноет и воет…
– Дети мои ненаглядные!.. Хоть раз бы мне взглянуть на вас и умереть тотчас же!.. Мальчики мои золотые!..– плакала Какано.
– Тетя Какано, парень один из нашего села тоже вот так пропал, три года о нем не было ни слуху ни духу… А вот позавчера… Как раз накануне нашего отъезда… – сказала вдруг Хатия.
– Получили письмо? Счастливая его мать! Что он пишет? – подняла голову Какано.
– Да не письмо, а сам он приехал!
– Ты про кого, Хатия? – изумился я.
– Как про кого? Про Важико, сына Якинте Джабуа! Забыл?
– И что он? Ты говорила с ним, дочка? – поинтересовался Бабило.
– Плохи, говорит, дела Гитлера… Наши, оказывается, выдумали какое-то новое оружие, у него такое, знаете, женское имя – «катюша». Сжигает, оказывается, все вокруг…
– Да, я тоже слышал об этом. Что он еще сказал? – оживился Бабило.
– Сосойя, расскажи ты, ты же был там, – пихнула меня локтем Хатия.
Я не знал, что сказать. Ничего подобного в нашем селе не происходило, никто с фронта не возвращался, а именно позавчера Якинте получил сообщение о гибели сына… Что это сочинила Хатия? Что она выдумала?
– Говори, сынок, говори! – Бабило приготовился слушать.
– Да… Сжигает, оказывается, все вокруг… Теперь, говорит, наши самолеты бомбят Берлин… Скоро, говорит, откроется второй фронт…
– Когда же? Когда? – воскликнул недовольно Бабило.
– Бедные мои мальчики, доживут ли они до этого? – проговорила Какано про себя.
– А почему мы не получаем писем? – спросил Бабило.
– До писем ли им сейчас, дядя Бабило?!
– Говори, Сосойя, что еще рассказал Важико! – пристала ко мне Хатия.
– Забыл я, Хатия…
– Эх, ты!.. Важико говорил, что там с ним было много грузин… Среди них, кажется, два брата…
У Бабило задрожала в руке трубка, Какано опустилась перед Хатией на колени, дернула ее за подол платья.
– Да, точно, теперь я вспомнила… Два брата, говорит, были с нами, похожие друг на друга, как две половины одного яблока…
– Близнецы, что ли? – прошептала Какано.
– Близнецы!
– А… фамилия? Как их фамилия?
– Фамилию я не спрашивала, дядя Бабило…
– А звали как?
– Сказал он, только я забыла.
– И… живы они, говоришь? – спросила Какано.
– Ну-у-у… Их, сказал Важико, пули не берут!
– Пойду-ка я с вами, детки, покажите мне этого парня! – попросила Какано, молитвенно сложив руки.
– Сосо, Важико приехал на один день, не так ли? – спросила меня Хатия.
– Ага, на один день!
– Значит, я не застану его? – застонала Какано. Хатия кивнула головой.
– Что же мне делать? – Какано взглянула на меня.
– Он сказал, что еще приедет.
– А если не приедет?
– Я напишу ему и все узнаю, тетя Какано! – обещал я, отводя взгляд.
– Сделай доброе дело, сынок, бог отблагодарит тебя! – взмолилась Какано!
– Обязательно, тетя Какано!
– Боже великий! Значит, живы мои мальчики?! Близнецы? Похожи друг на друга, говорит?.. Матерь божья! Много близнецов на свете, дай бог всем им жизни и здоровья… Но сделай так, чтобы эти двое были бы моими Мальчиками! Матерь божья! – Какано воздела руки.
За все это время Бабило не проронил ни слова. Я ждал, что вот-вот он встанет, схватит нас за шиворот и вышвырнет за дверь, как бессовестных обманщиков. Но он сидел молча, удивительно спокойно, с улыбкой наблюдал за Хатией, и лишь подрагивание правой брови выдавало его сдерживаемое волнение.
– Боже справедливый, за что ты так наказал этого милосердного ребенка?..– проговорил наконец он, встал, обнял Какано за плечи и повел ее к дверям.
– Ложитесь теперь, дети, дай бог вам приятного сна! – И он закрыл за собой дверь.
Спать нам не хотелось.
– Спустимся во двор, Сосойя! – попросила Хатия.
…Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга! Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на Земле войн и кровопролитий…
– О чем ты думаешь, Сосойя?
– Сам не пойму, Хатия…
– А все же?
– О небе.
– Что – о небе?
