Мне искренне стало жаль Илико.
Наступила ночь, обыкновенная сельская ночь. И все вокруг было мирно и спокойно, словно в тот день никто в нашей семье не умирал…
Кровь за кровь
Нынешний учебный год я опять закончил с переэкзаменовкой по русскому языку. Два раза в неделю я ходил заниматься на дом к преподавательнице. Вознаграждение за труды выплачивалось натурой: полпуда лобио, четыре головки сыра и пуд вина с нового урожая. По сравнению с прошлым годом дань выглядела ничтожной – в прошлом году у меня были две переэкзаменовки.
Мой учебный день начинался так:
– Вставай, вставай, бездельник! Хватит тебе валяться! Опоздаешь! – доносился со двора голос бабушки.
Я тотчас же вскакивал, несколько раз пробегал по комнате, громко стуча ботинками; с грохотом передвигал стулья, затем на цыпочках возвращался к кровати, забирался под простыню и продолжал прерванный сон. Окончательное пробуждение наступало в момент, когда вместе с ушатом холодной воды на мою грешную голову обрушивались громы и молнии, исторгаемые бабушкой:
– В кого только ты уродился этакий бездельник и непутевый?! Чтоб ты провалился сквозь землю, бессовестный ты человек!
– Ну что тебе от меня нужно?
– Смерти твоей, мерзавец! Похоронила бы тебя рядом с Мурадой и оплакивала бы по-русски. Да, по- русски, болван! Что, не научилась бы? Вся Россия по-русски говорит, а ты что за тупица такой? Ну, назови мне кого-нибудь в нашей семье, кроме тебя, чтоб русского не знал?! Эх, бедный твой дед! Семь лет прожил в России и выучил русский язык лучше самого начальника почты Ивана.
– Што ви гаварице! – удивлялся я.
– Да, да, не таращь, пожалуйста, глаза! Два часа покойный говорил с Иваном, два часа слушал его Иван с разинутым ртом, а потом повернулся к народу и сказал, что подобной русской речи он в жизни своей не слышал. Вот как оно было!
– Нэ может биц! – опять удивлялся я, после чего следовали знакомый свист хворостинки и мое поспешное бегство по направлению к дому учительницы.
– Здравствуйте, учительница! – представал я пред очи учительницы Заблоны.
– Здравствуй! Что мы сегодня будем делать? – вопрошала она.
– Сегодня? Закончу прополку кукурузы, потом – корову на выпас, потом – сбегаю на мельницу, потом – наколю дров, а потом – уроки, – говорил я, мешая русские и грузинские слова.
– Ну, валяй! – благословляла учительница, и я приступал к занятиям. После полудня начиналось выспрашивание пройденного материала.
– Как с кукурузой?
– Все в порядке, учительница!
– На мельницу сходил?
– Сходил, учительница!
– Корову напоил?
– Напоил, учительница!
– Дрова?
– Хватит на неделю!
– Что такое грамматика?
– Грамматика греческое слово!
– Правильно, молодец, ты хороший мальчик! Ну беги домой!
Однажды утром я совсем уже было подготовился к очередным занятиям, как к нам во двор пожаловал Илико.
– Ольга, дорогая моя, одолжи-ка сегодня мне своего Зурикелу!
– Да? А русскому языку ты его будешь обучать, что ли?
– Такому русскому, какому учит его Заблона, я тоже могу научить. Поставлю его на прополку огорода, и так он у меня намахается мотыгой, что его язык тебе китайским покажется! И ни лобио, ни вина за это не возьму!
– Чтоб у тебя язык отсох, кривой черт! А все-таки зачем он тебе понадобился?
– Это уж не твоя забота, дорогая! Ты только отпусти его.
– Ладно. Прохвост, ступай с кривым, чтоб ему и второй глаз выклевали! Посмотрим, чему он тебя научится.
– Впериот! – скомандовал Илико и бодро зашагал к воротам.
– В чем дело, Илико? – спросил я.
– Просьба у меня к тебе, Зурикела: хочу послать тебя к Иллариону…
– Это еще зачем?
– Нужно выпросить у него пуда три вина, – знаешь ведь, вино у Иллариона лучшее в селе.
– Лучше выпроси у бабушки, она не откажет.
– Благодарю покорно! Мне вино нужно, а не уксус. Я не огурцы мариновать собираюсь.
– Так и передам бабушке.
– Передашь, зашью тогда тебе этот рот, что растянул до самых ушей, – и делу конец! Лучше делай, что говорю. Иди к Иллариону и попроси – пусть продаст или одолжит вино. Он уважает тебя, не откажет…
– Кому нужно вино? Тебе? Вот ты сам и проси…
– Зурико, дорогой мой, милый, без ножа меня зарезать хочешь? Сделай одолжение, выполни мою просьбу, ведь он после той телеграммы меня на выстрел к себе не подпускает… А если он откажет, тогда…
– Что тогда?
– Тогда… Тогда ты должен пометить кувшин, в котором он хранит цоликаури[3]. И я выкину с ним такой фокус, что вся деревня говорить будет.
– Какой фокус?
– А вот какой: вино из помеченного кувшина Иллариона в полночь перекочует в мой кувшин. Понял?
– Да ты с ума спятил, Илико!
– Не ори, болван! Забыл, чей табак куришь?
– Подумаешь! От твоего табака того и гляди чахотку наживешь!
– Ну, ладно, лучше поговорим о деле. Десять пригоршней табака, и ты – могила. Идет?
– Сейчас же дашь?
– Ну, конечно.
– Ладно, иди домой, я сам приду к тебе с ответом.
– Ну, смотри!
– До свидания!
Илико поцеловал меня в лоб, потрепал по щеке и, просверлив меня единственным глазом, проникновенно сказал:
– Слышь, Зурикела: изменить Илико Чигогидзе – все равно что изменить родине. Не забывай об этом…
– За кого ты меня принимаешь? – обиделся я.
Успокоенный Илико бодро зашагал домой, а я отправился к Иллариону. Солнце щедро подрумянивало рассыпанные по всему балкону сушеные яблоки. Сам Илларион полулежал на разостланной под липой козьей шкуре и очень старательно читал газету недельной давности. В нашем селе вообще не существует сегодняшней, вчерашней и позавчерашней газеты, все газеты недельной давности.
– Здравствуй, Илларион!
– Зурикеле привет!.. Что нужно было чуть свет этому кривому черту?
– Просто так зашел.
– Все же что говорит этот разгильдяй?
– Вина, говорит, хочу. Пойди, говорит, к Иллариону, пусть, говорит, одолжит или продаст три пуда.
