Молчание становилось все тягостнее. Я стала объяснять, что драма – это речь, а речь – порождение человеческого мозга. Музыка же – лирический восторг. И соединить то и другое вместе немыслимо.
Я высказала ересь, дальше которой идти было некуда. Невинно оглянувшись по сторонам, я увидела беспомощно растерянные лица. Ведь я сказала совершенно недопустимую вещь. «Да, – продолжала я, – человек должен сперва говорить, потом петь, потом танцевать. Но речь – это разум, это мыслящий человек. Пение же – чувство, а танец – захватывающий нас восторг Диониса. Эти три элемента смешивать нельзя, и музыкальной драмы быть не может».
Я рада, что была молода в то время, когда люди еще не были такими скептиками и ненавистниками жизни и удовольствия. В антрактах «Парсифаля» публика спокойно пила пиво, и это не оказывало никакого влияния на интеллектуальную и духовную жизнь. Великий Ганс Рихтер спокойно пил пиво и закусывал сосисками, что не мешало ему затем дирижировать, как полубогу, а окружающим вести разговоры на возвышенные и глубокие темы.
В те дни одухотворенность еще не была непременно связана с худобой. Люди сознавали, что человеческий дух есть непрерывное движение вверх, требующее громадного расхода жизненной энергии. Работа мозга ведь, в сущности, не что иное, как результат избытка животной энергии. Тело, точно осьминог, вбирает в себя все, что может захватить, передавая мозгу лишь то, что ему не нужно.
Многие из байротских певцов были могучего телосложения, но, открывая рот, издавали звуки, свойственные миру красоты, населенному бессмертными богами. Вот почему я утверждаю, что эти артисты не чувствовали своей земной оболочки. Она являлась для них только вместилищем колоссальной энергии и силы, требовавшейся для выявления их божественного искусства.
16
В бытность мою в Лондоне я прочла в Британском музее произведения Эрнста Гекеля в английском переводе. На меня произвели сильное впечатление ясные и понятные объяснения различных явлений Вселенной, и я написала автору, благодаря его за удовольствие, полученное при чтении книги. В моем письме что-то, очевидно, привлекло его внимание, потому что некоторое время спустя, когда я танцевала в Берлине, я получила от него ответ.
Эрнст Гекель, высланный кайзером из Берлина за свободомыслие, не мог приехать в столицу, но наша переписка все же продолжалась и, поселившись в Байроте, я пригласила писателя навестить меня и присутствовать на представлении «Парсифаля». В те времена автомобилей еще не существовало, и поэтому дождливым утром я наняла открытый парный экипаж и поехала на вокзал встречать Эрнста Гекеля. Хотя мы никогда раньше не видели друг друга, я сразу узнала великого человека, едва он вышел из вагона, так же, впрочем, как и он меня. Несмотря на шестидесятилетний возраст, он обладал великолепной атлетической фигурой. Его волосы и борода были совершенно белы, одет он был в странную, слишком широкую одежду, и в руках нес портплед. Он заключил меня в широкие объятия, и мое лицо утонуло в его бороде. От всего его существа шел аромат здоровья, силы и ума, если только ум может иметь аромат.
Мы вместе приехали в «Филипсруэ», где я приготовила для него комнату, убранную цветами. Затем я побежала в виллу «Ванфрид» и сообщила фрау Козиме радостную новость о приезде Эрнста Гекеля, о том, что он мой гость и что он будет присутствовать на «Парсифале». К моему удивлению, новость была принята более чем холодно. Мне не приходило в голову, что распятие у изголовья и четки на ночном столике фрау Козимы не были одними украшениями. Фрау Козима была действительно верующей католичкой и усердно посещала церковь. Человек, написавший «Загадку Вселенной» и бывший величайшим иконоборцем после Чарлза Дарвина, теории которого он защищал, естественно, не мог встретить радушного приема в вилле «Ванфрид». Откровенно и наивно я стала выражать свой восторг перед величием Гекеля, и фрау Козине пришлось с видимой неохотой дать ему место в вагнеровской ложе, так как я была ее близким другом, и она не могла мне отказать.
В этот вечер, во время антракта, я прогуливалась перед изумленной публикой в греческом хитоне, с голыми ногами и рука об руку с Эрнстом Гекелем, седая голова которого возвышалась над толпой. Во время спектакля Гекель был очень молчалив, и только к третьему действию «Парсифаля» я поняла, что эта мистическая страсть ему не по душе. Его мышление было слишком строго научно, чтобы поддаваться очарованию легенды.
Он не получил приглашения в виллу «Ванфрид», и поэтому мне пришла в голову мысль устроить прием в его честь. Я пригласила поразительно разнообразное общество, начиная от короля Фердинанда Болгарского, гостившего в Байроте, и очень свободомыслящей женщины принцессы Саксен-Мейнинген, сестры кайзера, и кончая Гумпердинком, Генрихом Тоде, и. т. д. Я произнесла речь, восхваляя величие Гекеля, а затем стала танцевать в его честь. Гекель дал пояснения к моим танцам, сравнивая их с непреложными законами природы и, говоря, что они являются выражением монизма, имея один источник и эволюционируя в одном направлении. Потом начал петь знаменитый тенор фон Барри. Когда он кончил, мы сели ужинать, причем Гекель веселился как мальчик. Пировали, пели и пили до утра.
Несмотря на это, на другой день Гекель поднялся с зарей, как это делал во все время своего пребывания в «Филипсруэ». Он заходил за мной и приглашал идти гулять на гору, что, сознаюсь, прельщало меня меньше, чем его. Но прогулки эти были чудесны, так как по пути он рассказывал о каждом камне, дереве и слое земной коры.
Как-то во время вечера на вилле «Ванфрид» было доложено о приезде короля Фердинанда Болгарского. Все встали и шепотом стали убеждать меня подняться с места, но я в качестве ярой демократки осталась лежать на кушетке в грациозной позе а la m?me Recamier. Очень скоро Фердинанд спросил, кто я такая, и подошел ко мне, к великому негодованию всех остальных присутствующих светлостей. Он просто уселся на кушетке рядом со мной и начал очень интересный разговор о своей любви к искусству древних греков. Я ему рассказала о своей мечте создать школу, которая привела бы к возрождению древнего мира, и он заявил во всеуслышание: «Прекрасная мысль. Вы должны приехать в мой дворец на Черном море и там устроить вашу школу».
Негодование достигло высшего предела, когда за обедом я его пригласила поужинать со мной в «Филипсруэ» как-нибудь вечером после спектакля, чтобы я могла ему объяснить свои взгляды. Он любезно принял мое приглашение и сдержал слово, проведя очаровательный вечер вместе с нами в «Филипсруэ», где я научилась ценить этого замечательного человека, поэта, художника и мечтателя с истинно королевской широтой ума. У меня был лакей с усами, как у кайзера, и на него посещение Фердинанда произвело сильное впечатление. Когда он внес поднос с шампанским и сандвичами, Фердинанд отказался, говоря, что никогда не пьет шампанского. Но, увидев этикетку, прибавил: «Ах, Mцet et Chandon, французское шампанское с удовольствием! Ведь меня здесь прямо отравили немецким».
Визиты Фердинанда в «Филипсруэ» тоже вызвали целую бурю в Байроте, хотя мы самым безобидным образом сидели и говорили об искусстве. Но свидания происходили в полночь, и этого было достаточно. Каждый мой поступок казался резко отличающимся от поступков других людей и потому вызывал негодование. В «Филипсруэ» было множество кушеток, подушек, ламп с розовыми абажурами, но стульев не было. Многие смотрели на него, как на капище антиморальности. Крестьяне считали мой дом настоящим жилищем ведьм, наши невинные забавы «страшными оргиями», в особенности слыша всю ночь напролет пение знаменитого тенора фон Барри и видя мои танцы.
В вилле «Ванфрид» я познакомилась с несколькими офицерами, которые пригласили меня ездить с ними по утрам верхом. Я садилась на лошадь, одетая в греческую тунику, в сандалиях и с непокрытой головой. Ветер играл моими кудрями, и я походила на Брунгильду. Я купила одну из лошадей и ездила на репетиции Брунгильдой, т. к. «Филипсруэ» находился в некотором расстоянии от оперного театра. Справляться с лошадью было очень трудно: она принадлежала раньше офицеру, привыкла к шпорам и подо мной вела себя чрезвычайно самостоятельно, например, останавливалась в дороге у каждого кабачка, где привыкли пить офицеры, и отказывалась двигаться дальше, пока не выходил какой-нибудь смеющийся приятель ее бывшего хозяина и не провожал меня часть пути. Можете себе представить, какое впечатление производило мое появление, когда я в конце концов приезжала в оперный театр.
Во время первого представления «Тангейзера» моя прозрачная туника, сквозь которую отчетливо было видно мое тело, сильно взволновала весь кордебалет, затянутый в розовые трико. Даже фрау Козима на минуту потеряла свою храбрость. Она прислала ко мне в уборную одну из своих дочерей с длинной белой рубашкой, которую просила надеть под легкий шарф, служивший мне костюмом. Но я настояла на своем. Я хотела танцевать и одеваться по своему или же совсем не выступать.
