которым появляются в вечернем туалете: дамы в платьях с глубоким вырезом, а мужчины в туго накрахмаленных рубашках, и уничтожают обед из двадцати блюд. После обеда начинается легкий разговор о политике, затрагивается философия, а затем все расходятся по своим комнатам.
Вы легко поймете, насколько эта жизнь меня удовлетворяла.
Через две недели я была на границе отчаяния. В замке была удивительная зала, вся в гобеленах, в которой висела картина Давида «Коронация Наполеона». Оказывается, Давид написал картину в двух экземплярах, одна из них в Лувре, а другая в бальном зале замка Лоэнгрина в Девоншире.
Заметив, что мое отчаяние все увеличивается, Лоэнгрин предложил мне снова потанцевать – в бальном зале.
Я вспомнила гобелены и картину кисти Давида.
– Как мне делать перед ними свои примитивные движения на блестящем вощеном паркете?
– Если задержка только за этим, пошлите за своим ковром и занавесями.
Я послушалась его совета, и гобелены были завешены моими драпировками, а ковер разложен на полу.
– Но мне нужен аккомпаниатор.
– Пошлите за пианистом, – сказал Лоэнгрин.
Я телеграфировала Колонну: «Провожу лето в Англии, должна работать, пришлите аккомпаниатора».
В оркестре Колонна первым скрипачом был человек странного вида с большой головой, качавшейся на плохо скроенном теле. Кроме скрипки, он играл на рояле, и Колонн его однажды привел ко мне, но человек этот был мне настолько неприятен, что, глядя на него или касаясь его руки, я положительно испытывала физическое отвращение и поэтому попросила Колонна больше его не приводить. Колонн возразил, что скрипач меня обожает, но я ответила, что не могу справиться с чувством отвращения и не в состоянии выносить этого человека.
Как-то вечером, когда Колонн по болезни не мог дирижировать для меня в «Гетэ Лирик», он прислал этого музыканта вместо себя. Я очень рассердилась и заявила, что отказываюсь танцевать, если он будет дирижировать.
Он вошел ко мне в уборную и взмолился со слезами на глазах: «Айседора, я вас обожаю, разрешите мне продирижировать хоть раз».
Я холодно посмотрела на него:
– Нет. Вы должны понять, что физически вы мне отвратительны.
Он расплакался.
Публика ждала, и Люнье Поэ убедил Пьернэ заменить Колонна.
В особенно дождливый день я получила ответную телеграмму от Колонна: «Посылаю аккомпаниатора. Приедет в такой-то день и час». Я поехала на вокзал и была поражена, когда увидела, что вылезает из поезда именно скрипач X.
– Как это возможно, что Колонн прислал именно вас? Он знает, что вы мне противны и я вас ненавижу.
– Простите, сударыня, маэстро меня прислал... – пробормотал он, заикаясь.
Узнав, кто такой аккомпаниатор, Лоэнгрин заметил: «По крайней мере, у меня нет причин к ревности».
Он все еще страдал от последствий того, что он считал ударом, и в замке при нем находились доктор и сестра милосердия, которые очень настойчиво указывали мне, как я должна себя вести. Меня поместили в самой отдаленной комнате на другом конце замка и запретили под каким бы то ни было предлогом беспокоить Лоэнгрина, который ежедневно проводил целые часы, запертый у себя в комнате, на диете, состоящей из риса, макарон и воды, причем беспрестанно к нему заходил доктор, чтобы освидетельствовать состояние кровообращения. Иногда его сажали в род клетки, привезенной из Парижа, где через него пропускалось несколько тысяч вольт электричества, пока он сидел с жалобным видом, повторяя:
– Надеюсь, что это мне поможет.
Все это усиливало мое раздражение и в соединении с непрекращающимся дождем могло бы послужить объяснением последующих удивительных событий.
Чтобы рассеять свое неудовольствие и избавиться от скуки, я стала работать с X., несмотря на всю нелюбовь к нему. Когда он играл, я заставляла его ширмой, говоря:
– Я не могу на вас смотреть, до того вы мне отвратительны.
В замке гостила старый друг Лоэнгрина, графиня А.
– Как можете вы так обращаться с несчастным пианистом? – сказала она и настояла однажды на том, чтобы я пригласила его поехать с нами в закрытом автомобиле, в котором мы ежедневно катались после завтрака.
Я согласилась очень неохотно. Автомобиль не имел откидных сидений, и поэтому нам пришлось сидеть всем рядом: мне посередине, а графине и X. по бокам. По обыкновению лил дождь. Через короткое время меня охватило такое отвращение к X., что я постучала в стекло шоферу и велела повернуть домой. Он кивнул головой и, желая мне угодить, резко повернул машину. Деревенская дорога была вся в рытвинах, и при крутом повороте меня бросило в объятия X. Его руки охватили меня и, взглянув на скрипача, я внезапно вспыхнула огнем, как ворох зажженной соломы. Я никогда не испытывала такого бурного чувства. Посмотрев на него, я поразилась. Как не заметила я этого раньше? Его лицо было прекрасно, в глазах горел затаенный огонь гениальности, и я с этой минуты поняла, что он великий человек.
Весь обратный путь я смотрела на него в каком-то оцепенении страсти и, когда мы вошли в замок, не отрывая своего взора от моего, он меня взял за руку и медленно увлек в залу, за ширмы. Как могла из такого сильного отвращения родиться такая сильная любовь?
Единственным возбуждающим средством, которое тогда разрешалось Лоэнгрину и которое теперь продается тысячами бутылок, было вновь изобретенное средство, вызывающее оживление деятельности фагоцитов. Лакеям было приказано ежедневно угощать гостей этим напитком, передавая привет от хозяина и, хотя впоследствии я узнала, что на прием полагается одна чайная ложка, Лоэнгрин настаивал на том, чтобы мы выпивали целый стакан.
После случая в автомобиле нас томило одно желание – оставаться вдвоем в зимнем ли саду, в парке или во время прогулок по грязным деревенским тропинкам. Но бурные страсти имеют бурный конец, и настал день, когда X. принужден был покинуть замок, чтобы никогда в него больше не возвращаться. Мы принесли эту жертву, чтобы спасти жизнь человеку, казалось, стоявшему на краю могилы. Много времени спустя, слушая дивную музыку «Зеркала Иисуса», я поняла, что была права, считая этого человека гением, а талант всегда имел для меня роковую притягательную силу.
Этот случай подтвердил, что я не гожусь для семейной жизни, и осенью, грустная и умудренная опытом, я уехала в Америку, чтобы выполнить свои обязательства по третьему контракту. В сотый раз я твердо решила посвятить отныне свою жизнь искусству, которое хоть и сурово, но зато на сто процентов благодарнее человеческих существ.
Во время этого турне я обратилась к Америке за помощью по делу основания школы. Мой трехлетний опыт жизни среди богатых людей убедил меня в пустоте и безнадежном эгоизме их существования, доказав мне, что можно найти настоящую радость только в принадлежащей всему человечеству вселенной. Зимой я обратилась с речью к публике, сидевшей в ложах «Метрополитена», и газеты раздули это в целый скандал под заголовком «Айседора оскорбляет богачей». Я сказала приблизительно следующее:
– Меня упрекают в злобных выпадах против Америки. Возможно, что это и правда, но вовсе не значит, что я не люблю Америки. Наоборот, это, вероятно, значит, что я слишком ее люблю. Я когда-то знала человека, страстно любившего женщину, которая не хотела его знать и плохо с ним обращалась. Он ей ежедневно писал по оскорбительному письму и на ее вопрос, зачем он пишет ей такие грубости, ответил: «Потому, что я вас безумно люблю».
Психолог объяснит вам этот рассказ, и таково же, наверно, мое отношение к Америке. Я, безусловно, ее люблю. Разве моя школа, мои дети, все мы не духовные отпрыски Уотта Уитмана? И мои танцы, которые называют «греческими», разве они не вышли из Америки, ведь они танцы Америки будущего. Все эти движения – откуда взяли они свое начало? Они рождены природой Америки, Сьерра-Невадой, Тихим океаном, омывающим берега Калифорнии; рождены беспредельными пространствами гор Роки, долиной
