Сенека ликовал. Именно этого он и хотел. Препятствуя любви сына к вольноотпущеннице, Агриппина втянулась в опасную для себя игру.
Через несколько дней, остыв и поразмыслив, Агриппина решила резко изменить тактику. Она поняла, что ей противостоит не только слепая влюбленность сына, но и коварство Сенеки. Сделав над собой усилие, она попросила у Нерона аудиенции.
— Я признаю свою вину и прошу прощения за излишнюю суровость к тебе. Ты — мой единственный сын и самый дорогой для меня человек. Поэтому ты не должен сомневаться в моем неизменно добром к тебе отношении. Резкие слова простительны для матери, пекущейся о своем чаде. Если Акте тебе так мила, можешь воспользоваться моим спальным покоем и с удобствами встречаться там со своей возлюбленной. Чтобы ты не сомневался в моем расположении, я предоставляю в полное твое распоряжение все свое состояние.
Нерон искренне и горячо поблагодарил мать, заверив ее в своей сыновней любви.
Между Агриппиной и императором наметилось восстановление прежних отношений. Но Сенеку это не устраивало и более того — страшило. Ведь это означало для него конец.
— Будь осторожен, мой мальчик, — увещевал он Нерона. — Твоя мать — хитра и жестока. Ее уступчивость не должна обманывать тебя. Впрочем, что я такое говорю? Ведь ты не настолько наивен, чтобы сам не видеть этого.
Так как слова Сенеки ожидаемого действия не возымели, ему на помощь пришли Клавдий Сенецион и Марк Отон, спутники Нерона в его ночных похождениях. Превознося красоту и достоинства Акте, они предостерегали своего друга от излишней доверчивости по отношению к матери.
Нерон не знал, кому верить, признавая правыми всех. Конечно, ему было нелегко так сразу освободиться от многолетней тирании матери. Все же он благоразумно решил не обострять ситуацию и отблагодарить мать за сделанный ею шаг к примирению. С этой целью он отправился в императорскую гардеробную, где хранились наряды, в которых блистали жены и матери его предшественников, и, выбрав самые красивые платья и драгоценности, отослал их в дар Агриппине, полагая, что такие щедрые подарки способны привести в восхищение любую женщину.
Великодушный жест сына Агриппина расценила как оскорбление.
— Если мой сын считает, — говорила она в кругу доверенных друзей, — что эти безделицы приумножат мой гардероб, то он ошибается. Ведь он вернул лишь малую часть того, что приобретено моими стараниями, и своим подарком отнял все остальное.
В своем самомнении она заключила, что поступок Нерона продиктован его слабостью и является еще одним доказательством его зависимости от матери. И вот, уверившись в своей победе над сыном, она высокомерно попросила передать ему, что в его даре видит попытку несколькими тряпками и камешками купить ее уступчивость.
На самом деле, матери Нерон не боялся и задобрить ее не пытался. Им двигали лучшие побуждения, и действовал он от чистого сердца, но, как уже нередко случалось, матерью понят не был.
Дерзкие слова Агриппины, услужливо переданные императору, безнаказанными не остались. Удар был нанесен по Палланту, который был надежной опорой Агриппины во дворце. Вольноотпущенник, бесконтрольно распоряжавшийся императорской казной, отстраняется от заведования финансовыми делами.
Паллант, готовый к любым превратностям, смещению не противился. Он уже давно добился от Нерона обещания, что, когда будет уходить со своего поста, никто, ни император, ни его преемник не потребуют от него отчета в делах. Таким образом, заступивший на его место всадник Клавдий Этруск начинал фактически с нуля.
Настал день, когда Паллант покинул императорский дворец. Его сопровождала целая толпа опечаленных друзей, помощников, рабов, да и сам Паллант выглядел в тот день невеселым, как человек, которому нанесли кровное оскорбление.
С уходом из дворца верного ей вольноотпущенника Агриппина лишилась не только любовника, но и единственного союзника, на которого она могла рассчитывать в императорском совете. Она оказалась жестоко обманутой в своих расчетах и теперь уже открыто, не скупясь на угрозы и проклятия, поносила сына.
Глава четвертая. По стопам матери
Сенека радостно потирал руки. Он был доволен. Результаты превзошли все его ожидания. Агриппина, хотя и не поверженная окончательно, осталась без друзей и союзников. Вместе с влиянием на сына — императора она утратила то, чем так страстно упивалась в течение последних восьми лет, — власть. Но уступать без боя Агриппина не собиралась и сопротивлялась неистово. Завидев сына, она всякий раз накидывалась на него с оскорблениями и гневными упреками, взяв себе за правило постоянно напоминать ему о том, что только благодаря ей он стал императором.
Отчаявшись вернуть себе послушание сына, Агриппина потеряла всякую осторожность и, уже не заботясь о том, что может быть услышана другими, выкрикивала в лицо Нерону тяжелейшие угрозы.
— Не забывай, — грозила она, — что уже подрос Британник. Он кровный сын Клавдия и его единственный законный наследник. Ты захватил императорскую власть, принадлежавшую по праву другому. Пусть все знают, что сделать это тебе помогла твоя несчастная мать, которой ты платишь черной неблагодарностью, оскорбляя и унижая ее. Ради тебя я пошла на преступление, сначала вступив с Клавдием в кровосмесительный брак, а потом отравив его. Ради тебя я совершила множество злодеяний, в чем теперь глубоко раскаиваюсь. Но благодаря попечению богов и моей предусмотрительности Британник еще жив. Я немедленно отправлюсь с ним в преторианский лагерь и тогда поглядим, к кому прислушаются гвардейцы — ко мне, дочери великого Германика, или калеке Бурру и ссыльному Сенеке, которые тщатся увечной рукой и риторским языком управлять человеческим родом.
Это был самый настоящий нервный срыв. Агриппина простирала руки к небу, вопила, проклинала, взывала к Клавдию и теням загубленных ею Силанов, вспоминала о своих бесчисленных злодеяниях.
Угрозы Агриппины возымели наконец свое действие. Нерон знал: в ненависти мать способна на все. К тому же его сильно тревожило поведение Британника, который готовился к своему четырнадцатилетию. По достижению этого возраста он, как в свое время Нерон, досрочно получил бы мужскую тогу и, следовательно, мог рассчитывать на власть. А то, что многие во дворце относятся к сыну Клавдия и Мессалины с сочувствием и симпатией, продемонстрировал случившийся еще в декабре следующий эпизод.
В течение семи дней с 17 по 24 декабря римляне справляли Сатурналии, самый популярный в Италии праздник, посвященный древнеиталийскому богу земледелия Сатурну. В эти дни повсюду царили смех, шутки, веселье. Никому не дозволялось сердиться и обижаться. На это время даже рабам предоставлялась свобода слова. Они могли сколько угодно подшучивать над своими хозяевами и даже пировать вместе с ними. Сатурналии праздновались в память о той счастливой поре, когда все люди на земле были равны и свободны, поэтому в дни всенародного праздника все обменивались подарками и желали друг другу добра.
В один из таких декабрьских дней в императорском дворце было устроено застолье, на которое собралось множество гостей. Ближе к ночи юноши затеяли игру, для которой по жребию избирали царя. В его обязанности входило руководить всеми развлечениями и увеселениями сотрапезников. В тот раз исполнять роль царя выпало Нерону. Под взрывы веселого смеха он назначил каждому из присутствующих какое—нибудь несложное задание: спеть, сплясать, продекламировать. Когда очередь дошла до Британника, Нерон предложил ему выйти на середину зала и спеть по своему выбору песню. Британник запел известную арию из трагедии Энния «Фиест», обычную в репертуаре римских кифаредов:
