— Заковать мерзавца в цепи! — распорядился Нерон.
Тотчас к Фению кинулся телохранитель Кассий. Отличавшийся необычайной силой, он неотлучно находился рядом с императором.
После задержания префекта показания посыпались со всех сторон, писцы едва успевали записывать их. В тюрьмах уже не хватало места для арестованных.
Только теперь Нерон смог полностью составить себе представление об истинном размахе заговора. О каком милосердии с его стороны могла идти речь, когда люди, с которыми он дружил, которым доверял и оказывал в затруднениях помощь, без жалости и зазрения совести готовили ему смерть? Теперь аресты и казни не прекращались даже ночью. Нерон действовал так, как на его месте поступил бы любой человек, наделенный властью, ведь еще никто на земле не лишал царей и императоров права защищать свою жизнь и карать террористов.
Вскоре под стражей оказался и Субрий Флав. Но в отличие от своего командира он держался мужественно и дерзко.
— Ты признаешь свое участие в преступном сговоре? — спросил его Нерон.
— Нет, — не моргнув глазом, ответил трибун. — Как человек военный, я не стал бы связываться с людьми изнеженного образа жизни, которые и боевого оружия в руках никогда не держали. Не таков мой нрав, чтобы подчиняться трусливому лицедею и развратнику Пизону.
Последовала очная ставка с Фением Руфом и Церварием Прокулом, которые постарались полностью изобличить Флава.
— Твоя взяла, — признался он наконец Нерону, — я был заодно с заговорщиками.
— Почему ты нарушил данную мне присягу в верности? Что тебя заставило забыть о своем воинском долге?
— Я возненавидел тебя. Я сохранял тебе преданность до тех пор, пока ты был достоин восхищения. Но я воспылал к тебе ненавистью после того, как ты стал убийцей матери и жены, возничим, комедиантом и поджигателем.
Еще никогда за всю свою жизнь не слышал Нерон таких резких слов в свой адрес. Привыкший лишь к славословиям и благодарственным речам, он был потрясен откровением трибуна. Только мать да Бурр позволяли себе время от времени говорить ему правду. Но они оба уже давно были в могиле.
— Казнить! — рявкнул разгневанный принцепс. Тут же неподалеку на поле вырыли яму и подвели к ней Флава. Взглянув на место своего последнего пристанища, он пренебрежительно бросил:
— Экая теснотища!
И обращаясь к воинам, оцепившим место казни, произнес с упреком:
— Даже могилу не могли вырыть, как следует, по уставу.
Но тут вмешался трибун Вейаний Нигер, которому было поручено совершить казнь:
— Не хорохорься, Флав, а смелей подставляй под меч голову.
— Лишь бы ты столь же смело ее поразил, — парировал неустрашимый Флав.
Только со второго удара дрогнувший палач отсек ему голову.
Не менее дерзновенно вел себя на допросе центурион преторианцев Сульпиций Аспер. Спрошенный Нероном, почему он покусился на его жизнь, он кратко ответил:
— Это был единственный способ помочь тебе в твоих гнусностях.
Затем последовало императорское повеление умереть Аннею Лукану. Вскрыв себе вены, истекающий кровью поэт фиксировал в сознании свои ощущения, сравнивая их с теми, которые он приписал воину, умирающему такой же смертью, в поэме «Фарсалия». Самомнение не покинуло Лукана даже в последние минуты. Он умер, декламируя свои стихи из «Фарсалии». О его матери Ацилии, которую он трусливо оговорил, забыли, а она сама постаралась, чтобы о ней никто не вспоминал.
В те дни руки у Нерона онемели от поцелуев всех тех, кто хотел воздать ему благодарность и поздравить с избавлением от смертельной опасности. «Если в городе не было конца похоронам, — свидетельствует Тацит, — то не было его и жертвоприношениям на Капитолии: и тот, у кого погиб сын или брат, и тот, у кого — родственник или друг, возносили благодарность богам, украшали лавровыми ветвями свои дома, припадали к коленям Нерона, осыпали поцелуями его руки».
Антонию Наталу, Церварию Прокулу, Гавию Сильвану, Стацию Проксуму и другим, раскаявшимся в преступном умысле и особенно ревностно разоблачавшим своих товарищей, Нерон даровал прощение. Многим была определена ссылка, многим — изгнание с конфискацией имущества. Ссыльных набралось так много, что они образовали целое поселение на островах Эгейского моря.
Преторианцев, не поддержавших заговорщиков, Нерон щедро наградил, раздав им по две тысячи сестерциев на человека. Сверх того, он освободил их от оплаты хлеба. Тигеллину, который более других усердствовал в расследованиях и вынесении смертных приговоров, были пожалованы знаки отличия: сооружена триумфальная статуя на Форуме и поставлено изваяние в Палатинском дворце.
В сенате принцепс выступил с пространной речью, в которой изложил результаты расследования. Кроме того, был обнародован указ и к нему приложены отдельной книгой показания и признания осужденных.
Сенаторы воздали благодарность богам и прежде всего богу Солнца, который своим присутствием пролил свет на тайные планы заговорщиков. На заседании сената было принято постановление о переименовании месяца апреля в нероней. Но когда один из сенаторов предложил соорудить за общественный счет храм богу Нерону, император отклонил это предложение, усмотрев в сооружении подобного святилища зловещий знак. И Цезарь, и Август, и Клавдий были обожествлены только после своей смерти. Преждевременное обожествление, полагал Нерон, может стать предвестием его скорой кончины.
Кровавый след потянулся за Нероном и в следующий, 66 год. Пользуясь тем, что принцепс был изрядно напуган масштабностью заговора, Тигеллин сводил счеты со всеми неугодными ему людьми. Всех, мало — мальски заподозренных в неблагонадежности, сенаторов и всадников без разбору осуждали к смерти или ссылке. Так, жертвой козней Тигеллина пал Петроний Арбитр, который своей выдающейся праздностью добился известности, которая обычно достигается лишь деятельной жизнью. Петроний не был прожигателем жизни, он вел себя как утонченный жуир, постигший все тонкости искусства наслаждения. Принятый в узкий круг приближенных императора, он стал в нем законодателем изощренного вкуса и арбитром изящества. Нерон ничего не признавал утонченным и изысканным, если это не получало сперва одобрения у Петрония. Гигеллин завидовал Петронию и боялся в нем возможного соперника, поэтому он оболгал его, обвинив в причастности к заговору Пизона.
И вот, когда Петроний следовал за Нероном, отправившимся на отдых в Кампанию, ему внезапно приказали остановиться в Кумах. Не желая оставаться в неизвестности и оценив ситуацию как неблагоприятную для себя, Петроний добровольно вскрыл себе вены, не дожидаясь формального приговора. Но он не торопился расстаться с жизнью, то перевязывал раны, то снимал повязки, проводя свои последние часы за пиршественным столом и беседуя с друзьями, но не о бессмертии души, как водится в такие минуты, а о вещах легкомысленных и приятных. Он слушал веселые анекдоты и любовные стихи. Некоторых своих слуг он наградил, некоторых наказал. В своем завещании он, не уподобляясь большинству, не заискивал перед императором, не расточал ему льстивых слов, а, наоборот, описал во всех подробностях его безобразные оргии, гнусности и бесчинства, назвав поименно всех участников его блуда. Написанное он отослал Нерону. Затем уселся за пиршественный стол и незаметно погрузился в сон, так что смерть его имела видимость естественной кончины.
«По уничтожению стольких именитых мужей Нерон в конце концов возымел желание истребить саму добродетель, предав смерти Тразею Пета». Столь высокопарно и патетично приступает Тацит к рассказу о гибели вождя стоической оппозиции в Риме. Тразея был одним из немногих в сенате, кто не льстил Нерону, не восторгался его дарованиями, не угодничал участием в зрелищах. Когда все трусливо молчали, он не боялся возвысить свой голос и открыто упрекал императора в распущенности.
Независимый дух Тразеи многими был истолкован как проявление строптивости и злокозненности. В ежедневных ведомостях римского народа его имя часто мелькало среди имен мятежников и бунтарей. В провинциях и войсках жадно прочитывали все, что касалось этого несгибаемого человека. Богохульник и ниспровергатель законов, вождь всех тех, кто презрел обычаи предков и жаждет новшеств, посягатель на свободу — такими словами характеризовали Тразею Пета его недоброжелатели всякий раз, когда о нем
