римских патрициев.
Роды были тяжелые. Плод шел ножками вперед. В таких случаях всегда была угроза для жизни роженицы. Благодаря юному возрасту Агриппины — ей было всего лишь двадцать три года — все завершилось благополучно, и перед глазами испуганных повитух появилось крохотное существо, сплошь покрытое рыжеватым пушком и с такого же цвета волосами на круглой головке. Малыш был точной копией своего отца, вылитым Агенобарбом.
Сходство отца с сыном было столь поразительным, что дошедший до нас мраморный бюст Гнея Домиция долгое время считался изображением Нерона.
Гней не присутствовал при рождении сына. Избежав смертельный опасности, он теперь дрожал при малейшем шорохе, к тому же он уже тогда начал страдать от водянки, через три года унесшей его в могилу. Когда ему сообщили о том, что у него родился сын, то в ответ на поздравления он воскликнул:
— От меня и Агриппины не может родиться ничто, кроме мерзости и всеобщей пагубы.
Не приехал он и в самый торжественный для семьи день очищения, когда отец новорожденного официально признавал его своим законным ребенком. По римскому обычаю, уходящему своими корнями в седую древность, на девятый день после рождения мать клала ребенка на землю у ног отца, который брал младенца на руки в знак его признания. Лишь после свершения этого обряда новорожденный становился полноправным членом семьи и получал свое имя.
В отношении сына Агриппины эта старинная церемония была не более чем формальностью. Поскольку отец мальчика отсутствовал, выполнить этот ритуал пришлось брату матери Калигуле, который и поднял младенца с земли. Как того требовал обычай, Агриппина спросила, какое имя дать ребенку. Калигула обвел глазами присутствующих и, увидев своего дядю Клавдия, ответил с издевательским смехом:
— Назовем его Клавдием.
Разумеется, это была всего лишь шутка — неуместная и злая. Ни Агриппина, ни ее ребенок не заслуживали такой жестокой насмешки, как, впрочем и сам Клавдий, против которого она была направлена. В императорской семье он считался законченным кретином, с ним обращались как с дурачком, всячески унижая и делая всеобщим посмешищем. Кто знает, может быть, как раз благодаря этой славе семейного шута Клавдий не только сохранил себе жизнь, но со временем стал римским императором?
Нам не известно, как была воспринята Агриппиной шутка не к месту развеселившегося брата. Ей, конечно, хотелось, чтобы в этот праздничный день звучали не насмешки, а стихи, вроде тех, что сложил для своего друга поэт Тибулл:
Своего же первенца она нарекла Луцием — Луцием Домицием Агенобарбом.
Глава седьмая. Маньяк у власти
День, в который сын Агриппины получил имя, стал последним спокойным днем не только для императорской семьи Юлиев — Клавдиев, но и для всего Рима. Менее года управлял Калигула империей как здравомыслящий и справедливый властитель. Внезапно его поведение резко изменилось, и всеми одобряемый император превратился в самого сумасбродного и кровавого деспота, какого только знает римская история.
Эта неожиданная перемена в поведении императора поставила в тупик как древних, так и современных историков. Калигула и прежде проявлял свою истинную натуру — лицемерную, коварную, жестокую, и неудивительно, что императорская власть быстро вскружила ему голову. Однако такое объяснение не могло удовлетворить древних: уж очень чудовищными и неслыханными были его извращенность и кровожадность. Пытаясь понять случившееся, античные историки придают огромное значение болезни, из—за которой в конце 37 года Калигула долгое время находился между жизнью и смертью. Должно быть, он чувствовал, что его конец может наступить каждую минуту, и поэтому оставил завещание, в котором своей наследницей назначил Друзиллу, самую любимую — во всех смыслах — из сестер.
В дни болезни императора весь Рим трепетал, страшась самого худшего. Даже ночью многие горожане не покидали Палатина, вознося перед дворцом Калигулы молитвы к богам и давая письменные обещания на его спасение. Нашлись и такие, кто предлагал отдать собственную жизнь ради выздоровления императора. К несчастью, они были услышаны. Калигула выжил. Но заболевание не прошло для него бесследно. По всей видимости, речь должна идти об острой форме менингита с серьезными мозговыми последствиями. С тех пор его не оставляли маниакальная подозрительность и навязчивая идея преследования.
Нередко его охватывал такой всепоглощающий страх, что он совершенно терял голову; панически боялся грома и молнии и при сильной грозе забивался под кровать. А мания величия развилась в нем до такой степени, что, приказав как—то собрать в Греции наиболее ценные и прославленные статуи богов, он распорядился срубить им головы и заменить своими, высеченными из мрамора. Императорский дворец на Палатине он велел соединить мостом с Капитолием, где находилась древнейшая римская святыня, храм Юпитера Капитолийского, и часто в полнолуние прогуливался по мосту, беседуя с богом, иногда что—то шепча ему, но нередко, приходя в ярость, грозил кулаком и слал проклятия.
Первой жертвой его подозрительности пал Тиберий Гемелл. То, чего опасался покойный император Тиберий, произошло. Случилось так, что юноша начал принимать лекарство от кашля, запах которого вызвал у Калигулы подозрение в том, что его троюродный брат, не доверяя ему, принимает противоядия.
— Как?.. Противоядие — против Цезаря? — вскричал Калигула и отдал приказ военному трибуну зверски умертвить юношу.
Это убийство положило начало кровавой бойне, устроенной Калигулой в императорском дворце. Следующей жертвой стала его бабка Антония, которая не раз спасала ему жизнь и в доме которой он провел свои отроческие годы. Семидесятичетырехлетняя старуха не угодила ему тем, что постоянно надоедала своими упреками. Затем наступил черед Макрона, вина которого заключалась в том, что он пытался увещевать распоясавшегося тирана и призвать его к сдержанности. Не пощадил Калигула и его жену Эннию, отдав распоряжение убить ее.
За короткий срок были истреблены многие высокопоставленные римляне под тем предлогом, что во время болезни императора они желали его смерти. Но и тех, кто поклялся отдать за него жизнь, он обязал выполнить обещание. В тайных бумагах Калигулы хранились две тетрадки, под заглавием «Меч» и «Кинжал», — в них содержались имена людей, которых он наметил уничтожить.
Представители высших сословий, сенаторы и всадники, ссылались в рудники и на дорожные работы, бросались на растерзание диким зверям. Наслаждаясь мучениями своих жертв, Калигула заставлял отцов присутствовать при казни сыновей. Наивысшее удовольствие он получал, принуждая несчастных шутить и веселиться на глазах умирающих детей. Когда один из них, уже не в силах выдержать зрелища терзаний своего сына, попросил у тирана позволения закрыть глаза, тот, издеваясь, изрек:
— Разумеется, можно — и навеки.
Бедняге тут же отрубили голову. Свирепость не покидала его и во время попоек. По приказу принцепса на глазах у пирующих велись допросы и пытки заключенных, здесь же находился палач для немедленного приведения в исполнение смертных приговоров. Однажды, когда какой—то раб стащил что— то во время пирушки, Калигула велел отрубить ему руки, повесить их ему спереди на шею и провести перед всеми гостями.
Как—то раз во время ужина он внезапно расхохотался и на вопрос возлежавших рядом с ним консулов, что его так развеселило, ответил:
