выбиваюсь из сил, и понимаю, что мы тонем вдвоем. Я уже стал захлебываться и вдруг услышал как бы звук мотора — подплывал клин профессиональных пловцов (оказывается, рядом находился санаторий Министерства обороны), и мне закричали: „Все, иди к берегу! « Этого человека подхватили, и мы стали выплывать. А у берега были бетонные кубы и на них толстые железные петли. Я понимал, что сейчас меня разобьет об этот пирс, но все же как-то сумел ухватиться за одно кольцо. Не помню, как меня оторвало от него, но я очутился на берегу. Потом, когда пришел в себя, я стал шарить по карманам. Оказалось, там были все документы, деньги, все размокло... Теперь представь на секунду, если бы я стал анализировать: «А стоит ли прыгать в воду, когда шторм семь баллов? А такой ли уж я пловец, чтобы взять на себя человека и вытащить его из штормовой воды? А ведь у меня в карманах деньги и документы...“ И все, кранты тому человеку. А я жив. Тут и получилось, что мой порыв спас и ему жизнь, и мне. Правда, на следующий день я получил даже подарок. Где-то у меня стоит эта маленькая книжечка с надписью: «Моему буквальному спасителю от писателя Н.“. Это я почему рассказываю? Не потому, что считаю себя таким храбрым. А потому, что я, видимо, так воспитан, что-то такое получил от папы и мамы, что когда кому-то плохо — да не надо там анализировать и раздумывать, ты сначала сделай, а потом подумаешь. Скажут: «Так это же глупо, неразумно! « Вполне возможно. Вот кто-то поступает разумно — ну, дай бог ему здоровья.
Или была статья, как человек бросился в кипящую воду, спасая детей. Он же знал, куда прыгает — в яму с кипятком! И дети-то не его были! Но он бросился, он же не задумался. Видит — гибнут дети. Все, ему достаточно. И он одного ребенка смог вытащить, а сам погиб. А у него у самого оказалось двое детей.
Поэтому наша жизнь состоит из обдуманных вещей и очень часто из спонтанных поступков, которых мы, слава богу, не успеваем проанализировать и делаем, как будто что-то тебя толкает. А что — не знаю, как это называется.
— Когда вам сейчас предлагают сняться в кино, что берет обычно верх — деньги, популярность или все же интерес к профессии? Приходится ли выбирать между двумя первыми пунктами — деньгами и популярностью?
— Вот только вчера отказался сниматься в картине с очень интересным сценарием и очень хорошей по сегодняшним дням ролью. И съемочных дней было много — двадцать три, а это значит приличные деньги. Но я отказался, потому что начинаю работать в театре над пьесой «Метеор», которую ставит Житинкин. В театре с материальной точки зрения за это я не получу ничего. В кино получил бы. Тем не менее в данной ситуации я предпочел театр. Хотя можно было договориться: сказать — давайте ставить позже. Но это невозможно, потому что это предательство по отношению к театру, к понятиям «театр» и «актер».
— И все же бывает, что вы соглашаетесь сниматься исключительно ради денег?
— Ну если там сценарий гадкий или роль такая, что ничего, кроме недоумения, вызвать не может, отказываюсь без всяких сомнений. Потому что потом не отмоешься. Это тебе не прокурор, не откупишься.
— Не секрет, что я с вами очень часто...
— Выпиваю!
— Ну да, и выпиваю тоже (смеемся)... Я хотел сказать о том, что довольно часто бывал на мероприятиях, где вы выступали в качестве не актера даже, а юмориста. Буквально через тридцать секунд после того, как вы выходили на сцену, зал просто умирал от смеха! И так все время. Каким же образом вам удается так управлять настроением зрительного зала?
— Я не знаю, как это происходит. Я никогда не читал со сцены ни Зощенко, ни Альтова, ни Жванецкого. Я просто выхожу и рассказываю публике какие-то дурацкие случаи, которые со мной произошли. Но при этом прекрасно понимаю, что они не бессмысленны, они не просто ради того, чтобы рассмешить. Вот слушаю некоторых наших юмористов и удивляюсь тому, что звучит просто набор глупостей, рассчитанный на то, чтобы люди просто ржали, и больше ничего. Это или бессмыслица полная, или просто довольно примитивная игра слов. А публика умирает со смеху! Я уверен, что, когда зрители расходятся, на душе у них ничего не остается. А когда рассказываю я, они понимают, что я-то говорю о себе, они понимают, что на следующий день каждый из них может попасть в точно такое же положение. И зрители моментально ко мне приближаются — они становятся моими. Мы сразу превращаемся в родных и близких. Хотя судить о том, как это происходит, все-таки очень трудно. Конечно, кто-то владеет таким баечным жанром, кто-то не владеет. Но говорить о себе какие-то положительные слова просто смешно. Более того, хочу тебе сказать, что перед каждой подобной встречей со зрителями я всегда волнуюсь. И те, кто меня знают, говорят: «Ты что, одурел, что ли? Сейчас выйдешь и увидишь, что будет твориться! „ Но я всегда волнуюсь, потому что не знаю, с чего буду начинать... Конечно, я и на серьезные темы разговариваю. Часто рассказываю о своих друзьях — сколько их ушло из жизни и как невосполнима их потеря. Говорю о Юрии Владимировиче Никулине, о многих-многих других близких мне людях. О себе я не рассказываю никогда. Вернее, рассказываю, но только как о человеке, которого разыграли, которого поставили в идиотское положение и который сам к этому относится с юмором. А когда люди видят, что ты к самым экстремальным ситуациям в своей жизни относишься с юмором, наверное, им становится легче: «Елки-палки! А чего я психовал тогда? Нет, в следующий раз не буду“. И человеку становится смешно. Можно сказать так, своими рассказами я помогаю людям легче воспринимать какие-то жизненные ситуации.
— Но иногда в своих рассказах вы допускаете вымысел, что-то додумываете прямо на ходу.
— Да, конечно. Я просто говорю этим: все ерунда, ребята, жизнь вообще замечательная и смешная. И когда я рассказываю про бабу Клаву, смерть и юмор — они рядом. И это на самом деле так. Когда хоронили Брежнева, ведь уронили же с грохотом гроб в могилу! И по телевизору был слышен сначала этот грохот, затем орудийный залп и следом — громкое карканье вороны, взлетевшей с верхушки кремлевской звезды. Такое вот завершение похорон. Как умудрились это снять подряд — удивительно! Потом, конечно, все перемонтировали. А эфир-то был прямой. И ведь не придумаешь же. Конечно, умершего человека жалко. Любого человека жалко. Вот он умирает. Похороны. Но иногда даже торжественные похороны превращаются в некий фарс. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Был я как-то на похоронах одного режиссера из театра Моссовета. И тот, кто вел гражданскую панихиду, нечаянно оговорился: «Слово предоставляется Ростисламу Пляттовичу Мяну». Все убежали за могилы и рыдали! А Плятт еле-еле что-то с трудом проговорил. Вот такова жизнь — и смех и слезы всегда рядом.
— А вы смешливый человек?
— Тогда был ужасно смешливый.
— Это произошло в самом начале спектакля. Я по специальной лестнице поднимаюсь на сцену, чтобы начать спектакль с увертюры на барабанах. Вы идете следом за мной с греческой маской в руках. В зале воцаряется тишина. Декорации погружаются в полумрак. Вот я почти уже предстал перед зрителями... Как вдруг сзади слышу ваш шепот: «Не хочешь ли ты получить по своей толстой жопе вот этой греческой мордой?» Что со мной тогда стало — не знает никто, кроме меня! Меня защитил только мой инструмент! Я, конечно, не обиделся, но подумал: ну, дядя Лева, ладно!
— Ну конечно, я не знал, что тебе будет так смешно! .. Расскажу еще один забавный случай. Я видел это в Театре Советской Армии. Не помню, как точно назывался спектакль, но, по-моему, «Корабли штурмуют бастионы», про адмирала Ушакова. Случилось все во время общественного просмотра. Спектакль начался. Показывается город, где все умирают от холеры. Должен приехать Ушаков, а с ним и Пирогов, чтобы вылечить людей. И вот, одному артисту нужно было бежать с депешей. Но пока он бежал, почему-то решил как-то лихо прыгнуть. И не рассчитал (там же сцена огромная, двухэтажная) — прыгнул на ступеньку, а она вылетела. Актер кувырком докатился до рампы, ударился в нее — раздался звон стекла — и напоследок еще все эти стекла собой передавил; сабля его отлетела в одну сторону, депеша — в другую, треуголка — в третью. В довершение всего он встал на колени, распростер руки и сказал всему залу: «Твою мать! „ А потом принялся подбирать то, что уронил при падении. И вот он подбирает саблю, кладет ее под мышку, наклоняется за треуголкой, надевает ее на голову, наклоняется за депешей — и у него сабля падает! Он берет депешу под мышку — падает треуголка! Получился огромный цирковой номер. Вой в зале стоял чудовищный! В конце концов, артист все бросил и, пробормотав: „Да пошли вы все! „, ушел со сцены. Занавес, конечно, тут же закрыли. А когда открыли, за кулисами раздался жалобный воющий голос актера Ситко (играющего губернатора, которому должны были вручить эту депешу): „Я не могу-у-у выйти на сцену! Я не могу-у-у! „ Потому что на сцене в это время лежали два „трупа“ и тряслись от смеха! Естественно, никуда уползти они не могли. Вышел Ситко — у него слезы по лицу — и обратился к залу: „Товарищи, подождите немножко, сейчас мы отсмеемся“. Все хором поржали немножечко, и, наконец, из зала раздался
