Мне хотелось умолять ее: не говори всей этой трафаретной чуши, хотелось объяснить, что вчера я не собирался делать ничего гнусного, хотелось обнять ее, чтоб это кончилось. Но я понимал, что все бесполезно, и потому молчал.
– Да, – сказала Наташа, – многого мне не хватало, чего женщина вправе ждать от любви. Вот, знаешь, ты даже не сумел по-настоящему разбудить во мне женщину.
Меня как будто обожгло. Значит, уже разбудили? Быстро же! Вот в чем дело! Зачем же столько психологии, если все так просто: нужен мужик, который знает всякие там приемчики. Конечно, куда мне до него? Я же не шлялся по грязным бабам. Я не брал уроков плоти.
Все это мгновенно мелькнуло в голове. К счастью, что-то удержало меня, и я вслух не произнес накипевших слов. Она еще продолжала говорить, а я повернулся и через газон пошел к дороге.
Наташа окликнула меня, но я не обернулся: перешел дорогу и двинулся между домами к Ленинскому проспекту. Я очень спешил уйти подальше от того места, где оставил ее.
Я шел и мысленно грозил всем женщинам сразу: ну, погодите, ну если вы такие, я вам покажу!
Больше я не искал встреч с Наташей.
А время сурово наступало на меня – до защиты диплома оставалось четыре месяца. Еще неделю после того разговора с Наташей я пытался раскрутить свою тему. Потом однажды сел, осмотрел все сделанное и понял, что зря трачу силы. Оставалось два варианта: или выходить на защиту с второсортной продукцией, или, плюнув на все, взять новую тему. Второй вариант был рискованным: успею ли сделать что-то толковое, да и вдруг снова прокол? Но мне позарез нужно было все обновить вокруг себя – и тему математических размышлений не в последнюю очередь, Я прочел вслух любимые киплинговские стихи:
Я почувствовал, что способен. Взял новую тему диплома и залез в нее с головой. Тема была пионерной. Я отыскал по ней только шесть статей во всей мировой научной литературе. Это освободило меня от необходимости долго торчать в библиотеках. В университет курс наш не ходил – последние месяцы целиком отводились для диплома. И я почти не вылазил из дому. Вставал в шесть утра, час делал жестокую зарядку, быстро ел и садился работать. Тема пошла сразу, все больше затягивая меня и заставляя удлинять трудовой день. Я был рад весь уйти в работу и с остервенением копал новую тему с половины восьмого утра до десяти вечера. Затем лез в ванну, шпарился горячей водой, отчего немного приходил в себя, ужинал и с книгой валился в постель. Я читал в то время «Клима Самгина», до которого прежде не доходили руки. Читал медленно, небольшими кусками, врастяжку, получая удовольствие от плавного спокойствия, с которым разворачивался сюжет, особенно плавного в моем восприятии из-за медленного чтения. Это вхождение в ритм жизни, противоположный моему ритму тех дней, доставляло неописуемое наслаждение. Погружаясь в него, я отдыхал от бешеного своего штурма. И мне для восстановления сил этого отдыха вполне хватало – он был полезнее любых прогулок на свежем воздухе. Когда я добрался до того места, где Клим Самгин разошелся со своей женой, меня уколола фраза: «Он мучился от привычки к женщине». И я тоже мучился. Но ведь мне нужна была не просто любая женщина, а та одна, которую я знал и любил. И мне стало муторно, жизнь требовала, чтобы я разрешил это противоречие. Но тут судьба смилостивилась надо мной, приняв решение за меня.
Из дома я выбирался только раз в неделю на консультации. Вообще-то, это была пустая трата времени. Руководитель диплома понимал в новой теме много меньше меня. И это приводило его в тупую ярость. Он подолгу рассматривал мои выкладки, задавал вопросы, сам чувствуя их наивность. Затем пожимал плечами и говорил, что я зря отказался от прежней темы. А я убеждал его в обратном. На этот спор уходило довольно много времени, хотя был он вполне бессмысленным – в сентябре мой руководитель уехал в отпуск и, пока он отсутствовал, я официально утвердил новую тему на кафедре. Правда, тогда предполагалось, что и шеф у меня будет другой, но потом почему-то оставили старого. С консультаций я обычно выходил злой – полдня пролетало впустую. Но не ходить на них значило обидеть этого старого доцента и тем самым весьма осложнить для себя защиту диплома. Потому я представал еженедельно пред его мутноватыми очами.
У доцента было всего два дипломника, но второй долго не появлялся на консультациях. Это и был Николай Маркин.
В конце октября я ехал на очередную консультацию с таким чувством, будто веду себя под конвоем. И хотя терпеть не могу опаздывать, нарочно пошел от метро до университета пешком, чтобы хоть немного отдалить момент, когда придется начать бессмысленный спор со своим руководителем.
Опоздал я минут на десять, не больше. Когда заглянул в комнатку, где обычно происходили наши препирательства, то увидел – против доцента сидит Маркин. Я поздоровался и сказал, что подожду в коридоре, но доцент велел зайти и принять участие в беседе. Подчинился я без особой охоты. Доцент выговаривал Маркину за опоздание, за нерадивость. Тот кивал в знак согласия, признавал все прежние грехи, но упорно твердил, что теперь он исправился, что к диплому относится со всей подобающей серьезностью, опоздал же вовсе не по своей воле, а по трагическому стечению обстоятельств. Он говорил, что поехал отдыхать в Алушту, к бабушке, а та очень серьезно заболела. И вот пришлось ему безотлучно сидеть при одинокой старухе, взвалив на себя весь уход за нею. В доказательство он то и дело указывал на форменную справку с печатями, где значилось, что гражданка Мирошниченко страдала болезнью с длинным названием и постоянно нуждалась в уходе.
– Ну и что? – напирал доцент. – Неужели никто из родственников не мог вас сменить? Ведь диплом же на носу – отчетная работа за все пять лет обучения.
– Эх! – всплеснул руками Маркин. – Если бы я стал вам рассказывать всю ситуацию у нас в семье! Нет, не буду. Зачем портить настроение? Не буду! Но, поверьте мне, положение было безвыходное. Вы же сами понимаете – такие справки зря не дают.
– Конечно, – сказал доцент, – у вас есть оправдательный документ. И с точки зрения административной вы ни в чем неповинны. Но ведь это в данном случае формальный момент. А содержательный состоит в том, что до защиты осталось всего три месяца. Вы же еще не приступали к дипломной работе. Как тут быть? Ведь я тоже лицо, ответственное за вашу работу. И вот в каком положении я нахожусь. У меня два дипломника, из которых один изволил отбросить почти законченную работу, а другой принимается за дело в конце октября. Согласитесь: такое положение вселяет тревогу. Я просто не имею права не сигнализировать о столь опасной ситуации.
– Ну что вы! – вознегодовал Маркин. – Мы с коллегой заслужили право на доверие. Булавин известен своими способностями далеко за пределами факультета. Я же обязуюсь трудиться не покладая рук и точно выполнять любое ваше указание. Ей-богу, не подведу.
Маркин сделал сильное ударение на «любом указании», и это явно смягчило сердце доцента.
– Ну ладно! – сказал он после эффектной паузы. – Только чтоб действительно работать, работать, работать. И никакой отсебятины! – он бросил выразительный взгляд в мою сторону.
– Клянусь! – завопил Маркин, театрально ударяя себя рукой грудь.
Думаю, доцент не до конца ему верил – в житейских делах он вовсе не был глуп. Но разоблачать Маркина всегда оказывалось делом трудным. Хотя, узнай наш руководитель всю правду, он, мне кажется, занялся бы от негодования разоблачением. Но правды ему узнать не было дано. Мне же она открылась, как только мы с Николаем покинули доцента. Вышли мы вместе, ибо Маркин, всячески стараясь проявить усердие, попросил разрешения присутствовать при моей беседе с руководителем. На самом деле и здесь у него была задняя мысль.
Когда мы оказались в коридоре, Маркин дурашливо перекрестился и произнес скороговоркой:
– Благодарю тебя, Гермес – покровитель всех плутов, что выручил раба твоего и на сей раз.
– А что же бабушка? – спросил я.
– Бабушки! Простите обе меня, грешного, что играл на святых чувствах к вам! И будьте обе живы и здоровы, как доныне, еще столько лет, сколько самим будет в удовольствие. Приезжайте в гости хоть каждый день, и будете вы встречены своим внуком со всем почтением и восторгом.
– Каждый день? – удивлялся я. – Той, что живет в Крыму, это будет накладно.
– Не будет! Потому что живет одна моя бабушка на Ленинском проспекте. Другая рядом с родным моим домом на Сретенке. А более двух родных бабушек ни одному человеку не отпущено природой.
Пока Маркин распинался перед доцентом, я думал, он просто подвирает – ну, скажем, болела бабушка
