– Хорошо бы побыстрее.
– Ладно. Оставьте заявление. Я с кем надо поговорю. К семнадцати будьте у причала.
– Спасибо, Борис Викторович. Мне, ей-богу, самому неловко, что так вышло.
– Бывает! Бывает! Всякое бывает! М-да, бывает!
Мне показалось, будь он сейчас в рубке, обязательно бы запел…
Я обещал, что нынешний, сорокавосьмилетний, не буду вмешиваться в повествование того парня, который когда-то назывался моим именем. И выдержал это обещание почти до конца. Но все же на этой – одной из последних – странице вынужден наложенное самим на себя ограничение нарушить. Ибо есть вопрос, на который и сегодня не могу ответить себе совершенно искренне. Я так и не знаю, бросил ли бы тогдашний Юрий Булавин в таком спешном порядке свой «омик», если бы мог предугадать, что его ждет. Как бы вообще он повел себя, если б все же позвонил Маркину и узнал от него, что Ренч умер за несколько дней до того, как караван перегонщиков пришел в Архангельск. И в борьбе с Большим Юрию пришлось полагаться только на собственные силы, отчего и затянулась она на годы…
И тем паче не знаю, так ли поступил бы этот парень, звавшийся моим именем, если бы какая-нибудь сверхпроницательная гадалка сообщила ему, что сына Наташа не родит. Вмешается нелепый случай: в начале зимы она поскользнется, сильно ударится о лед и встать сама уже не сможет – произойдет выкидыш. А еще два года спустя Юрий и Наташа разойдутся – без особой боли и без особых сожалений, поняв, что жизнь далеко разметала их, и ничто, кроме дорогих воспоминаний о юношеской любви, их более не связывает.
Да, трудно мне вообразить, как бы поступил этот парень, кабы знал, сколько еще самых неожиданных испытаний выпадет на его долю, как медленно, с какими огромными душевными усилиями обретет он то качество, которое более всего ценит в нем женщина, ставшая его подругой жизни, и которое она называет
Впрочем, может, в том и счастье молодости, что мы не догадываемся – даже интуитивно – о будущих каверзах судьбы?
Через три дня после того, как подано было заявление об уходе, к нам на судно прибыл новый матрос, и Пожалостин сказал, что я могу ехать. Рейдовая мошка – опять дежурил Макар Зыкин – отходила всего через полчаса. Я наскоро сложил чемодан и рюкзак.
Герка долго тряс мою руку:
– Жалко, что так все вышло. Но мы-то в одном городе живем. Сто раз свидимся.
– Забрать бы тебя с собой. На душе было б легче. Эх ты, мое поражение.
– Да ну! Не бери в голову! Чего ты меня отпеваешь. Я парень веселый. Все будет путем.
– Ну, дай-то Бог.
Старпом, как всегда по утрам мрачный с похмелья, схватил и вытащил на палубу мои вещи. Я пытался остановить его, но он не дал:
– Закон. Тот, кто списывается, шмотки не тронет. Друзья несут.
– Друзья?
– А что? Я на расстоянии даже любить тебя буду. К тому же должок за мной – неоплатный. Одним словом, спасибо.
– Пожалуйста. Хотя сам понимаешь, мне тоже обидно, что тебе есть за что меня благодарить.
– Чего ты такой злой? Ведь не увидимся больше!
– Да, это слава Богу!
С тем мы и пожали друг другу руки.
Подошла «мошка» Макара. Ваня и Василий подхватили мои вещи – они тоже блюли морской закон. И теплоходик отошел.
Над Северной Двиной висело белесое северное солнце, и его неяркие блики прыгали по воде. Мы четверо – Макар, Ваня, Василий и я – стояли в рубке. Макар рассуждал про Пелагею, у которой недавно кончился отпуск и она отбыла в родной журнал, чтобы вносить литературный блеск в ученые статьи.
Я попросил Макара поставить меня на руль. Он передал штурвал, чуть поколебавшись. «Мошка» резала воду, чутко реагируя на каждое мое движение. Мимо проносились моторки-корытца, осторожно, словно щупая форштевнями, ползли океанские громадины.
Я вдруг ясно понял, что стою за штурвалом последний раз в жизни, что если и придется мне плавать по рекам, то смотреть на них буду с пассажирской палубы и никогда больше из рубки. И так стало обидно, даже в груди защемило…
