– Еще три добавляю. Больше не могу. Линия будет занята.
– Наташа! – заторопился я. – Хватит реветь. Я вернусь, и все будет у нас хорошо. Ты слышишь меня – все будет хорошо.
– Медведь! – крикнула она. – Я тебя люблю.
– Я тоже. Я люблю тебя, Наташа.
У меня словно гора свалилась с плеч. Она опять заревела.
– Ну вот, – сказал я. – Это самое главное.
– Да! Да! Только мне еще тебе очень важное надо сказать, пока не отключили. У нас будет ребенок. Говорят, он скоро стучаться начнет.
– Что начнет?
– Стучаться. Ножками колотить.
Я снова окончательно потерял способность говорить. Наташа истолковала мое молчание по- своему.
– Это тебя ни к чему не обязывает! Я сама так решила. Будь что будет, но я решила, что обязательно должна родить твоего ребенка.
– Заканчивайте! – строго врезалась телефонистка.
– Наташа! Это прекрасно, Наташа! – закричал я, боясь не успеть. – Не думай ерунды. Мы будем вместе. Вместе. Все трое.
– Кто трое?
– Ты, я и наш сын.
Она всхлипнула еще громче. И в ту же секунду нас разъединили.
Не помню, как я дополз до окошка телефонистки.
– Два девяносто! – буркнула она.
Я вытащил врученный мне Пожалостиным трояк. Она небрежно кинула квитанцию и сдачу. «Еще бы минуту проговорили – нечем было б рассчитаться», – пришло мне в голову. И я обругал себя за эту дурацкую мысль.
Я несся по набережной Северной Двины, будто боялся опоздать на какую-то важную встречу, хотя спешить было совершенно некуда. Но то счастье, которое вдруг навалилось на меня, требовало физического действия. Вот я и мчался, почти бежал.
Сколько бы продолжал я этот бег – не знаю. Но где-то, когда уже асфальт кончился, бетонные плиты остались позади и набережной не стало, а был просто низкий пологий берег реки, кто-то меня окликнул. Я обернулся и увидел Ваню. Он стоял на корме своей «мошки», пришвартованной к хлипкому, щелястому деревянному мостку, у которого мы остановились, когда пришли в город. Я пошел на его голос.
– Далеко собрался? – спросил Ваня, когда я остановился на мостке – рядом с судном.
Это был очень тяжелый вопрос.
– Да вот. Вроде возвращаться пора.
– Письма хорошие?
– Да, письма! – вспомнил я. – Не читал пока.
Ваня почувствовал, что разговор мне дается с трудом.
– Погуляй еще! Раньше пяти не пойдем.
– Да, да. Погуляю.
Я пошел назад к центру, постепенно начиная осознавать реальность, воспринимать окружающий мир, а вместе с тем и снижая скорость движения. Кажется, где-то неподалеку от почтамта я набрел на памятник Петру Первому. Этот бронзовый император никак не был похож на петербургского властелина, подавляющего своим могуществом, топчущего врагов безжалостным конским копытом. У архангельского Петра и коня-то не было. Да и великаном он не выглядел. Стоял на постаменте изящный офицерик, опираясь на трость, придерживая рукой шпагу. Зато место было выбрано прекрасно – высокий берег реки. И Петр глядел на Двину, будто здесь, а не на коварной Неве «был он дум великих полн».
У ног Петра был разбит уютный зеленый сквер. Я отыскал свободную лавочку и, усевшись, принялся, наконец, за письма матери. Первое из них было написано в шутливом стиле нашего микросоциума. «Я с нетерпением жду, чем кончится твой эксперимент над самим собой. Честно говоря, решительность твоего поступка или, вернее, быстрота принятого решения меня радует. И я почему-то уверена, что все у тебя в морском деле выйдет хорошо. Уверенность эта меня саму удивляет, ибо до недавнего времени я считала, что ты во всю жизнь никогда не высунешься из своей математической ниши. А ты вон как раз и выскочил. От этого, что ли, изменилось мое мнение о тебе? Или уже накопилось множество других наблюдений?
В общем, так или иначе, но той тревоги, которую мать должна бы испытывать, когда с сыном что-то в твоем роде происходит, я, ей-богу, не чувствую. Алексей не может в это поверить. Насколько я могу понять, он оценивает мое нынешнее поведение как образец мужества: мол, я умело скрываю волнение. Оттого из кожи вон лезет, чтобы оказывать мне всяческие знаки внимания – аж до приторности. Но все это мелкие издержки недопонимания, да еще тонкий, может, даже им самим неосознанный зондаж: не изменилось ли мое мироощущение в его пользу. А проще: не созрела ли, наконец, я для решения выйти за него замуж. Тут он снова ошибается. Твое отсутствие очень болезненно, и пустоту на месте сына никому заменить не по силам.
Однако материнский эгоизм не захлестывает меня, и одна мечта постоянно живет в душе. Вслух о ней говорить побоялась бы, ты сразу закричишь «Поставим точку». А в письме можно – попробуй перебить! Очень мне бы хотелось, чтоб вы с Наташей перестали друг друга дергать – два болвана, – чтобы вы, наконец, поженились. Уверена, что все равно это произойдет. И чем раньше, тем лучше. Я же вполне уже готова к роли бабушки и даже очень ее жду».
Я полез за сигаретами. Как же мне все-таки повезло в жизни, что такая у меня мать! Хорошо б ей прямо сейчас позвонить, сказать про Наташу. Но чертов презренный металл! В кармане гривенник. Ладно. Вечером получу зарплату. Завтра она все узнает. А может, Наташа ей уже позвонила – они ведь сообщницы.
Мысли прыгали по странной синусоиде. То, что еще вчера составляло истинную реальность жизни, вдруг резко отодвинулось на задний план, растворилось, стало иллюзорным. Вот она, моя жизнь. Вот две самые близкие мне женщины: мать и Наташа. Одна родила меня, другая родит моего сына. Две ниточки в вечность, связь времен – прошлого и будущего, смена поколений – все от них, все с ними. От них и та моя несвобода, которая делает человека счастливым.
Но вдруг в это беспечно радостное состояние врезалось: встреча в соснячке, стрелочка белесых усов, быстрый испуганный взгляд того, кто два года был Наташиным мужем. Я способен вычеркнуть это из памяти, когда Наташи нет, когда все существо тянется к ней. Но потом, когда она рядом, это снова может всплыть, встать между нами непреодолимой преградой. И я понял, что взял на себя трудное обязательство. Чтобы выполнить его, необходимо раз и навсегда простить Наташу. Способен ли я на это? Ведь выстроенная в моем мозгу модель отношений мужчины и женщины по самой идее ее конструкции должна была разрушиться, достигнув красной черты, обозначающей измену. Может быть, слишком однозначные истины закладывались в ее основу? Я понял, что, наверное, не один день еще проведу в сложной борьбе с самим собою.
И тут я вспомнил о мечте Ренча: создать когда-нибудь сияющую формулу человеческого счастья. Четко, как никогда прежде, понял я, что это пустая и даже вредная утопия, порожденная полным преклонением перед силой логического познания. И от души порадовался за род людской, который столь разнообразен и многолик, что никогда ни одной самой мудрой науке – при всех перестановках, изменчивых коэффициентах, сменах алгоритмов – не вогнать его в одну, даже самую гибкую формулу.
И от этой умной мысли я почему-то во весь рот улыбнулся. Впрочем, про то, как я выгляжу со стороны, мысль пришла чуть позже, когда какой-то встрепанный верзила, подсев ко мне на лавочку, вдруг спросил:
– Слушай, ты что здесь делаешь?
Этот вопрос вернул меня к реальности. Восприняв его как покушение на свои права, я ответил резко:
– А тебе что надо?
Парень вдруг расхохотался:
– Да чего ты нахохлился, я же не драться лезу. Просто интересуюсь.
