Лекарство от верности

– Спасибо, дорогой, – вздыхаю я, устраивая цветы в вазе на высокой ножке. Взять бы эту длинную стеклянную ножку и изо всей силы треснуть вазой об пол, чтобы осколки в стену врезались, но я сдерживаю свой порыв. Настоящая аристократка. Хорошая жена. А в душе – бури и тайфуны. Но мне приходится скрывать разбушевавшуюся стихию за каменными грядами нарочитой чопорности.

Мой муж меня вполне устраивает. Красивый, высокий мужчина. Встречные женщины заглядываются на него, когда он выходит из машины, чтобы купить цветы. Домой муж обычно возвращается с пышным букетом. Тем– но-бордовые немного надоевшие розы. Я привычно принимаю цветы, сую нос в шуршащий целлофан, ловлю приторный аромат и вздыхаю, вспоминая скрывшийся в тумане лет далекий берег. В молодости муж никогда не дарил мне цветов, стеснялся проявления чувств. Он и сейчас краснеет, когда подносит мне цветы, мне кажется, что он тихо шепчет: «Я люблю тебя». Но муж никогда не произносит вслух сокровенные слова. Мне всего лишь кажется. Я слышу то, что хочу услышать. Цветочное подношение стало для мужа одной из вредных привычек, превратилось в семейный ритуал. У нас ведь самая обычная семья. Мы живем без скандалов, косых взглядов, ссор и выяснения отношений. Да и выяснять нам нечего. Страсти ушли в прошлое. Еще в начале брака я поняла, что мой муж является отдельной величиной, вполне отъемлемой от меня, и сразу наступило спокойствие в семье. «Отдельная величина» с непомерным уважением отнеслась к незыблемой супружеской установке. Разговаривая с мужем, я всегда отдавала себе отчет в том, что он спокойно может разлюбить меня, увлечься другой, в конце концов, может устать от семейной скуки и уйти на все четыре стороны. В нашем доме бывали интересные люди, мы путешествовали вдвоем и поодиночке, объездили почти весь земной шар. Я всячески старалась обеспечить мужу ощущение свободы. Свобода – это воздушное пространство брака. Любая семья напоминает тюремное заключение, поэтому необходимо периодически организовывать побеги на волю. Закрытое стойло может свести с ума самого стойкого индивида. И я создавала легкий флер недоговоренности, между нами оставались недомолвки и недосказанности. Именно эта незаконченность придавала нашему браку четкую стабильность. Я берегла нашу семью до тех пор, пока на меня не обрушилось настоящее горе. Сначала это было мое личное горе, затем оно стало общим.

* * *

Я родилась в Ленинграде 14 мая 1961 года. Помню мои первые ощущения. Я робко ступаю босыми ногами по холодному, только что вымытому полу. Коридор кажется мне непомерно длинным, растянутым в вечности. Мне зябко, я кутаюсь в короткое платьице, рву подол, тереблю оборки. В самом конце коридора – кухня. Там звучит музыка, там – светло и тепло. И там моя мама. Я боюсь остаться без мамы. Босые ноги упрямо скользят по полу, но коридор вытягивается, уносит кухню куда-то далеко и высоко, на другую планету. И я громко плачу, стараясь заглушить фортепианные аккорды, доносящиеся из другого мира. Но музыка звучит еще громче, аккорды бьют по темечку, я дергаю платьице, слышится треск ткани, я плачу навзрыд, вдруг чувствую, как пол оказывается наверху, на меня что-то накатывает, заталкивает в круглый шар и постепенно сознание уплывает. Кухня окончательно потерялась вдали. Яркий свет медленно меркнет, громкая музыка тихо угасает. Мама машет мне рукой с далекого берега. Между нами глубокая река, черная и пустая. Постепенно пустота засасывает меня в бездну. Но я знаю, что я есть. Никуда не исчезла. А мою маму она украла. Спрятала в тусклой бездне яркий свет, оставив вместо себя мрак и отчаяние. Я забарахталась в темноте, пытаясь выбраться из небытия. И вдруг река обмелела, высокий берег оказался рядом. Я протянула руку, чтобы взобраться на сухую отмель. Сверху послышался родной голос: «Доченька, проснулась, девочка моя, солнышко ненаглядное!»

Я открыла глаза и увидела маму. Она смотрела на меня сияющими от счастья глазами. Так мне навсегда запомнилось выражение счастья. Мамины глаза излучали небесный свет.

– Мама! – громко сказала я и вздрогнула. В первый раз я ощутила свой голос, будто потрогала его, словно он предмет – нежный, неуловимый, но твердый и осязаемый.

– Варечка, доченька, солнышко, ты корью болела, а теперь все позади, ты уже здоровенькая, сейчас покушаешь бульон и немножко поспишь, – прошептала мама, бережно приподнимая меня за плечи.

И я впервые услышала страшное слово «корь», оно навсегда останется в моей памяти как первый поединок со смертью. Пучина мрачного отчаяния, из которой я все-таки выбралась, подпитывалась этим страшным словом, будто болотной тиной. Кажется, тогда мне было всего четыре года. А потом был детский сад. Второй этаж старинного дома, облупленные стены, обшарпанная лестница, огромные ступени. Воспитательница, средних лет женщина, проводит с группой детей урок рисования. Когда-то она была художницей. Это я помню. Все вокруг говорили, что она талантлива. Потом, после занятия, – тихий час. Самый строгий час в моей жизни. Ровный ряд кроватей. Коврики. Прогулка. Полдник. И постоянное выматывающее ожидание боя часов. Когда настенные часы били шесть раз – приходила мама. Мучительное ожидание сопровождало меня долгие годы упорного восхождения по стертым ступеням на второй этаж. Теплые ласковые руки прикасались к моим щекам, лбу, проверяя температуру, а я громко смеялась, замирая от нахлынувшего счастья. Мама пришла.

– Варечка, доченька, как ты живешь? – спрашивает мама, целуя меня в мокрые от слез глаза.

– Хорошо живу, мама, – всхлипывала я, не признаваясь, что весь день прожила в мучительном страхе, озираясь по сторонам, боясь пропустить бой часов. Приближение желанной цифры узнавала по гулкому звуку. Один удар. Обед. Два. Тихий час. Три. Четыре. Полдник. Прогулка. Пять. Урок рисования. Шесть. Ура! Шелест любимых шагов. Шорох болоньевого плаща. Запах цветочных духов. Я зарывалась лицом в самое любимое существо на свете, вбирая в себя ароматы энергичного тела, до боли родного и любимого. Ма-а-а-ма-а!

А в шесть лет я влюбилась. Роковая цифра. Это была любовь с первого взгляда. Его звали Вовкой. Он был моим напарником на прогулках. Мы крепко держались за руки. Так к нам пришла любовь, настоящая, взрослая, неподкупная. Когда я смотрю на своего мужа, мне уже не верится, что давным-давно этот маленький мальчик крепко держал мою руку и мы вместе поднимались по неподъемным ступеням старинного дома. Моя первая любовь нынче дарит мне цветы в хрустящем целлофане. Он здорово подрос за сорок с лишним лет. Погрузнел. И лишь взгляд остался прежним – влюбленным. Из маленького Вовки получился отличный семьянин. Классный специалист. Я помню, как он тащил меня за собой наверх по высоким ступеням. Выше, еще выше, как можно выше. Быстрее, еще быстрее, как можно быстрее. Форте, фортиссимо. Мы вместе посещали сначала музыкальный кружок, затем музыкальную школу. Нас еще не разделяло будущее горе. Я не помню, как он появился в нашей группе. Момент знакомства размылся, будто чернильное пятно. Мне кажется, он всегда был в моей жизни. Его не было только в мрачной пустоте, в той черной бездне, в которую меня закинула корь.

Нас никто не высмеивал. Тандем двух человечков не вызывал насмешек и зависти. Никто не посягал на чужую собственность. За мной не увивались другие кавалеры. Остальные дети в группе вели себя абсолютно по-детски. А мы с Вовой напоминали двух старичков, сросшихся кровью и плотью, духом и сердцем. Мама нежно улыбалась Вовке, когда забирала меня из детского сада. А Вовка терпеливо ждал, пока мы выйдем за дверь, внизу его поджидала машина. Его отец шутливо сигналил, дескать, мы с вами не прощаемся. Вовкиной матери я почему-то не помню. Кажется, она никогда не заходила за сыном. Вовка топтался возле сияющей «Волги», терпеливо дожидаясь, пока мы с мамой завернем за угол. Интересно, что думал Вовкин отец в этот момент? Загадка осталась неразгаданной. Я всегда любила Вовку, любила, как маму, как солнце, как прозрачный воздух после дождя. Любила, еще не зная, что такое любовь. Любила как взрослая женщина.

* * *

Мое детство прошло на подоконнике. Старая коммунальная квартира. Солнечные зайчики в окнах. Отца я совсем не помню, не знаю его, смутный образ какого-то худощавого мужчины поселился в отдаленном уголке моей памяти, наверное, я запомнила его в то время, когда мое сознание еще не посетила разумная мысль. Мама запретила говорить о нем, а когда она умерла, я обнаружила, что никаких следов моего отца не осталось. Может быть, только два слова, сказанные кому-то в дверях: «Нет, Дима!» Хотя я, кажется, сама и выдумала эти слова, хотела, чтобы что-то было. Но мама ничего не оставила, видимо, она похоронила отца, мысленно совершив обряд захоронения. А с завершением ритуала все следы исчезли.