Константина я тоже любила. Любила, как северный обжигающий ветер, как палящий озноб.
Весь десятый класс я прожила в любовном дурмане, нервная горячка едва не погубила меня. Несколько раз я болела, превозмогая жестокую простуду – сказывались неосторожные прогулки по невским набережным. Вовка усердно менял на лбу мокрые полотенца, едко пахнущие уксусной кислотой. Когда я выздоравливала, прогулки с Константином возобновлялись. Мы уже не могли обходиться без них.
Константин учился на втором курсе филологического факультета университета, вошел в какой-то секретный кружок, кто-то снабжал его запрещенной литературой. Моя любовная горячка подпитывалась страхом и жгучим интересом. А Вовка тем временем страдал. Страдал глубоко, с надрывом, но не упрекая меня. Вовка ждал, когда горячка перегорит и выплеснется из меня. Я любила и была счастлива, но мое счастье слегка горчило, внутри меня прочно поселилось сиротство. Оно взывало к жалости, вызывало частые приступы меланхолии. Говорят, что горе со временем проходит, дескать, тлен лет оседает на нем, посыпает пеплом, трухой и песком. Но это неправда. Горе становится частью организма. Человек не может существовать в чистом виде. Он собирает в себя образы людей, встретившихся на его пути, чувства и эмоции, пережитые в течение всей жизни. Собирает в себе остатки чувств и переживаний.
Уныние не мешало мне любить и радоваться, мое сердце бурно билось, едва я наталкивалась взглядом на Вовкину фигуру, застывшую у моего парадного. И все чувства вскипали, когда я видела бежевый бок «Жигулей», радостно пыхтевших у въезда в школьный двор. Прикосновения обоих одинаково будоражили меня. И Константин, и Вовка притрагивались ко мне бережно, еле ощутимо, будто боялись поранить. Я помню их неуловимые прикосновения, будто я была хрупким драгоценным сосудом. Помню жесты, приветливые лица, блестящие от счастья глаза.
Надежда сверкала небесной звездой. И мне безумно хотелось целоваться. Все девчонки в классе горделиво хвастали своими подвигами на любовном фронте. Я уже знала, кто и как целуется, где и когда, а мне нечем было хвастать. Однажды Вовка прижался ко мне и нечаянно коснулся губами моей пылающей щеки. Я вздрогнула. Мы отпрянули друг от друга и насупились. Стало неловко, будто нас застал кто-то чужой и строгий в неподобающей ситуации. После этого случая Вовка изредка трогал мою ладонь, переплетая узкие пальцы в тугую косичку. На этом все наши прелюбодеяния благополучно заканчивались. Константин тоже не осмеливался перейти границы. Так мы существовали втроем. Любили и чувствовали. Костя чувствовал меня, как себя. Если у меня начинался насморк, Костя срочно заболевал. Вовка тоже чувствовал меня, как себя. А я чувствовала обоих. И лишь они не чувствовали друг друга, зато узнавали по запаху. Вовка всегда знал, когда я возвращалась с опасных прогулок. От меня пахло Костей. А Костя всегда знал, когда я виделась с Вовкой. У него хищно раздувались ноздри, он втягивал воздух в себя и мгновенно выпускал обратно, будто это ядовитый газ. Вот такая получалась у нас любовная геометрия. Подростковый адюльтер. И никто из нас не знал, чем все это закончится. А если бы и знал, то все равно не смог бы ничего изменить.
Прошла моя первая сиротская весна, затем протянулось лето косыми линиями дождей сквозь тоскливые поездки на Красное кладбище. В неисчислимом ряду бугорков и плит я с трудом нашла свежую могилу – без креста, без каких-либо опознавательных знаков. Денег не было даже на скромный памятник. Вовкин отец пообещал что-нибудь соорудить, но захлопотался и забыл. Напоминать было неловко, как-то неприлично. Я ездила на кладбище раз в неделю. Клала свежие цветы на земляной бугорок. Цветы выбирала самые дешевые, на дорогие не хватило бы и целой пенсии. Вовка ничего не знал о моих поездках. Я скрывала от него, видимо, он думал, что я встречаюсь с Костей. А Костя думал, что я трачу время на Вовку. Каждый думал, что хотел. А я ни о чем не думала. Ездила просить прощения у матери за то, что не успела проводить, что не призналась в любви, не узнала вовремя, кто был мой отец. Просила прощения, но, кажется, так и не получила его. Моя душа по-прежнему пребывала в унынии. Соседка однажды сказала мне, дескать, пока мать не простит тебя, всю жизнь будешь маяться.
– Долго? – спросила я.
– Что – долго? – удивилась соседка.
– Маяться, сроки кто установил? Судьи – кто? – грозно надвинулась я на нее. Мне хотелось силой стащить упертый кулак с морщинистой щеки, сдвинуть чужое тело с настоянного места под нашей дверью. Соседка испуганно всплеснула руками.
– Да кто же это может знать? Сроки Бог устанавливает. Бог – он всему судья. Он все видит, – сказала соседка и спряталась за кухонной плитой от моего гнева.
– У нас страна атеистов. А я, вообще-то, комсомолка, – как-то уж совсем неуверенно возразила я.
И ушла прочь из кухни. В комнате села за стол и, уронив голову на руки, горько заплакала. Мои слезы – чрезвычайно горькие на вкус. Проверено на опыте. Дегустация показала горькое качество продукта, наверное, в слезах присутствует скрытый яд, щелочь какая-нибудь. Пришел Вовка, вытер мои слезы, сел за пианино. Слишком долго играл. Кажется, на этом стареньком пианино играл только он. Я совсем не помню себя за инструментом. Музыка высвободила меня от нахлынувшего уныния. Той осенью Вовка играл часто, видимо, я много плакала. А потом наступила зима.
Впереди было неясное будущее, а я мечтала о славе, о карьере, о звездном пути в небо. Мне поминутно грезились заоблачные высоты, сказочные подиумы, бурные овации, ослепительный свет юпитеров. В мечтах я всегда была почему-то одна. Там отсутствовал Вовка, не было Константина. Любовная горячка и сладостные грезы сопутствовали мне на протяжении всего выпускного класса. Я научилась погружаться во внутренний мир. Ты находишься внутри себя, как в ямке. Кротовья жизнь приглянулась мне. В ней можно было укрыться. В мечтах были волшебные замки, красивые пейзажи, сапоги и плащи, королевские платья, смелые и храбрые мужчины, абсолютно не похожие на Вовку и Константина. Я и не считала их мужчинами. Оба родные, но они не были для меня мужчинами. Они стали моим организмом, и без них я уже не смогла бы существовать.
Уроки в ту зиму я совсем не учила. Про будущие экзамены старалась не думать. Весна казалась бесконечно далекой, зима – бесконечно долгой. Та нудная и нескончаемая зима тянулась медленно, шаг за шагом, с трудом передвигая часовые стрелки на циферблате. Я видела, как они в страхе отпрыгивали от очередного деления. Мне жутко хотелось передвинуть их сразу на год вперед, чтобы они прыгали и скакали, как свинцовые волны в майский ледоход. Я много тогда читала, много думала. Сейчас уже не помню, о чем. Наверное, ни о чем толковом, просто мечтала о любви, как все девчонки. Ведь я уже знала, что такое любовь, и любила. И меня любили. С самого рождения меня окружили поклонением и вниманием, видимо, я родилась для того, чтобы меня любили мужчины. Наверное, когда вокруг тебя слишком много любви, тоже плохо, тебе кажется, что избранники никуда не денутся, поэтому я много мечтала о другой, прекрасной жизни, ведь в ней будет все красиво, как в сказке. А у меня будет другое имя. Мне хотелось стать Диной Березиной, ведь стоит изменить имя, и жизнь сразу изменится. Если бы я была Диной Березиной с самого рождения, мама осталась бы жива, материнского сердца хватило бы до конца моих дней. Мы бы вместе прожили мою свадьбу и моих детей, и моих внуков. Вместе давали бы им имена – Саша, Яна, Дима… Дмитрий – самое лучшее. Я превращала мамино «нет, Дима» в «да». Я бы и сама могла стать Димой Березиным, если бы мама родила мальчика. Но я оставалась Варварой Березкиной. Я прикована к этой жизни, и металлические набойки раздражающе зацокали по асфальту. Зима неожиданно закончилась. Наступила долгожданная весна, яркая и ослепительная, пахнущая морем и черемухой. Скоро экзамены, выпускной бал. И тогда прощай, школа, да здравствует свобода, любовь, блестящее будущее.
Последнюю школьную весну я хорошо запомнила, она длилась ровно столько, сколько мне захотелось. Таких весен больше не было в моей жизни. Выпускное платье подарили Вовкины родители. Еще они купили мне туфли и пальто-плащ. Вещи были очень модными и дорогими. Я долго вертелась перед зеркалом, соседка не выдержала и просунула в дверь встрепанную голову.
– Жених подарил? – спросила она, разглядывая меня припухшими глазками.
– Родители жениха, – беспечным голосом откликнулась я, продолжая поворачиваться вокруг своей оси.
– Это они к свадьбе готовятся.
– К чьей свадьбе? – я замедлила движение.
Треугольник превратился в круг.
