матерински приобняла Эллочку, заглянула ей в глазки, похлопала по плечику и поставила в бумажке: „Добавить двадцать процентов от зарплаты редактора“. Эллочка встала на дыбки. Аннушка укоризненно покачала головой:
– Ну-ну, девочка, моя дочка окончила мединститут с красным дипломом и работает врачом за пять тысяч. И живет ведь. А ты – молодая, бездетная, и хочешь настолько больше получать?
– А зарплату что, за наличие детей платят? – не сдержалась Эллочка.
Но Аннушка посмотрела на нее ласково, как на убогую:
– Не нравится – иди обратно в школу. Но, думаю, тебе нравится.
Эллочка про себя чертыхнулась.
Если школа, несмотря на колоссальную инерцию учительниц-пенсионерок, все-таки потихоньку семенила почти в ногу со временем – была вынуждена это делать под влиянием продвинутых старшеклассников, родителей, министерства, где чудом появилось несколько молодых энергичных управленцев, – то завод на поверку оказался территорией полнейшей совковости. Работягам и лентяям здесь платили одинаково. Рабочий с золотыми руками, сам налаживающий свой допотопный станок и выдающий на нем изделия высочайшего качества, соизмеримого с западными суперточными машинами, получал столько же, сколько алкоголик-матерщинник за соседним станком, отправляющий в брак каждое второе изделие. Каждый второй – бездарь, названный по-новому менеджером, даже не знал, как это слово переводится с английского и что в точности означает, и тоже получал свою зарплату. В кабинетах руководителей через одного висели портреты Ленина – о чем с этими людьми можно было говорить?
А скупка акций шла полным ходом. Кто-то позарился на копейки и продал акции добровольно, чтобы скорее все пропить на радостях. Кто-то продал, не веря, что дивиденды когда-нибудь наконец начнут выплачивать, а тут – хоть какие-то деньги. Кто-то – по привычке: надо продать – значит, надо. С теми, кто поумнее, заговорили по-другому. В цехах, конструкторских и технологических бюро, в отделах и подразделениях с людьми была «проведена работа», в ходе которой всем дали понять, что тот, кто не продаст акции, будет уволен. По заводу даже пошел шепоток, что в каком-то цехе на самом деле уволили какого-то рабочего, который подбивал бригаду не продавать акции, а ждать, когда «эти гады сами на коленях приползут», чтобы «бросить им в рожу их бумажки». А начальника конструкторского бюро, затребовавшего документы акционерного общества, чтобы узнать, можно ли насильно заставить человека продать акции, понизили до простого технолога. Кого конкретно уволили или понизили и было ли это взаправду, никто не знал.
Редакцию, а стало быть, нашу Эллочку Виноградову, осаждали анонимными звонками.
Эллочка была отчасти идеалисткой и стояла «за правду».
– Никто не может заставить вас продать акции, – митинговала она в трубку, – никто не может вас уволить просто так! Наша газета обязательно напишет об этом беззаконии.
Как-то за этим занятием ее и застал Бубнов.
– Элла Геннадьевна, вы не идеалистка, а идиотка. – Он, немного послушав, мягко забрал у нее трубку и тихо опустил на рычаг.
Эллочка оскорбилась. Профсоюзник покачал головой, уселся в кресло напротив и уставился на нее, подперев рукой подбородок.
– Эллочка, вы что, не знаете, что все телефоны прослушиваются? Да-да, и не надо так удивляться. Здесь на каждого еще с советских времен ведется досье. Вы что, не подписывали бумаг о неразглашении коммерческой тайны у бывшего кагэбиста, директора по безопасности – Кривцова? Вы хотите завтра вылететь с работы? Все равно всех заставят продать акции. Несогласных уволят. Когда придет Окунев, уволят еще половину и посадят кучу новых начальников из его команды. Сценарий всегда один и тот же. Не надо чегеварить.
– Разве можно уволить человека просто так? – не сдавалась Эллочка.
– Можно все, что угодно. Формально – два выговора и до свидания. Думаете, кто-то будет судиться? Бесполезно. Работодатель всегда прав. И даже если выиграть суд, работать здесь уже станет невозможно, сами понимаете. И даже я – профсоюз – ничего не смогу сделать.
Эллочка схватилась за голову.
– Пишите, пишите на эту тему статью. Вы что, серьезно думаете, что Драгунова разрешит вам ее опубликовать?
– Драгунова справедливая, она все правильно понимает... – Но Эллочка уже и сама сообразила, что это – детский лепет.
– Мой вам совет – не вздумайте соваться к ней с этой темой. Ведите себя так, будто ничего не происходит. И это будет оценено по достоинству.
Эллочка расстроилась, конечно, но назвалась редактором – надо соответствовать.
Бубнов ушел, а она продолжала думать: что для нее, бывшей училки русского и литературы Эллочки Виноградовой, несет приход нового хозяина? Или Окунев решит посадить на ее место своего человека? Ее размышления прервал звонок: сам первый зам генерального пригласил ее на декадку, куда доселе допускался только Козловцев.
Эллочка разволновалась, схватила сумочку и на всякий случай стремительно, как учила Маринка, хотя до места назначения было всего метров десять, припустила в туалетную комнату. Эллочка подкрасилась, напудрилась, прорепетировала умное выражение лица, три раза глубоко вдохнула и помчалась обратно. Влетела в кабинет вся такая эмоциональная, взволнованная. За ее компьютером, сдвинув в сторону документы, играла в тетрис Маринка:
– Ой, Элка, что тут у меня случилось! – Но осеклась: – Ты откуда такая?
– Ах, – Эллочка закатила глазки, – из туалета.
Маринка посмотрела на нее подозрительно.
– Я иду на декадку!
– А-а. Колонки поют? Я тут тебе музычку принесла. Когда появишься-то?
– Появлюсь, появлюсь, заканчивай с тетрисом. – Эллочка подхватила блокнотик, ручку с золотым пером. – Выходи, выходи, я убегаю. – И выпроводила Маринку.
Декадные совещания проводились в конференц-зале на третьем этаже. Эллочка прибежала, но зал был еще закрыт, и около дверей, неспешно беседуя, стояли или прохаживались мужчины, мужчины, мужчины... Эллочка знала из них немногих: главного «химика» Малькова, главного «бумажника» Кузнецова, начальника ОВС Белоножко, финансового директора Бернштейна и начальника двадцать второго цеха Семенова. Все. Эллочка стояла с независимым видом, но втихаря всех разглядывала, приценивалась, прислушивалась к своему сердцу, которое, как она полагала, почуяв суженого, должно было екнуть. Народ прибывал. Сердце молчало. Пришел первый зам генерального Кауфман с ключами:
– Господа-товарищи, проходите. – И все вошли.
Эллочка уселась подальше от стола и некоего подобия кафедры, у прохода, но, подумав, забилась к самой стенке. Что-то она немного застеснялась. Было с чего: все разглядывали нового редактора с любопытством и перешептывались. Кто сказал, что мужики не сплетничают?
Вошел генеральный, а за ним Сам, Окунев, и все тут же смолкли. Эллочка насторожилась: вот он, этот загадочный человек, в чьих руках были все их судьбы, кто ворочал огромными деньгами, умопомрачительными суммами, количествами, объемами, подписывал контракты с забугорьем на правительственном уровне и теперь станет (а в этом уже никто не сомневался) их Хозяином... А он был очень даже ничего: высокий лоб, орлиный нос... У Эллочки задрожали коленки. И тут же кто-то плюхнулся на кресло рядом с ней:
– Вы заняли мое место, – горячо дыша, прошептал ей на ухо Бубнов, и Эллочка чуть не потеряла сознание.
– Не смейте ко мне приближаться, – прошептала она.
– Сидите, – прижал ее к сиденью Профсоюзник.
Сердце у Эллочки забилось чаще.
– Слышали последнюю новость? Говорят, правительство вмешалось. На стороне Окунева, разумеется. Все, практически он наш владелец – контрольный пакет у него в кармане. – Судя по всему, Бубнов этому был несказанно рад и не считал нужным скрывать свою радость. – Теперь процентов двадцать – сократят.
