получил знак служебного отличия III степени и 10 сентября выехал в отпуск в Шпиталь, «родовую деревню» семейства Гитлеров.
В течение четырех лет боев за Ипр,[106] Фромель, Мессин, Витшете, на Сомме, в Артуа, под Ла-Бассе, Аррасом, Шемен де Дамом, на Марне и под Ла-Монтенем он имел возможность понаблюдать за действиями командования полка и накопить такой опыт, который невозможен даже для офицера Генерального штаба в мирное время. Позднее, во время второй мировой войны, он был в этом отношении на голову выше многих из своих генералов. Но несмотря на свои удивительные идеи, интуицию и смелые решения, он всю свою жизнь в принципе оставался как полководец и стратег на уровне командира полка, которому все необходимо знать в деталях, все слышать, видеть и самому принимать решения по любым мелочам.
Приказы, которые Гитлер отдавал в качестве верховного главнокомандующего вермахта, и обоснования, которые он находил для своих решений, нередко отражали его личный опыт времен первой мировой войны. Так, например, при обсуждении ситуации вечером 18 июня 1944 г. он высказался по поводу воздушной войны в Италии следующим образом: «Во время мировой войны у нас нигде не было таких слабых позиций в воздухе. Это я точно знаю. Например, во время нашего большого наступления во Франции мы полностью смели англичан с театра войны. Такого ужасного положения у нас в мировую войну не было. Еще в 1917 г. ситуация складывалась так, что в битве под Аррасом экскадрильи Рихтгофена полностью очистили все небо. Английские эскадрильи не могли пробиться и повсюду натыкались на плотную оборону. Я сам видел, как были сбиты последние 10 самолетов. Потом у нас была полная свобода. И в битве за Фландрию, где состоялись первые крупные воздушные бои того времени, где в дело вводилось от 70 до 100 самолетов с каждой стороны, — там тоже была такая мясорубка. Но чтобы противник один господствовал в воздухе и летал где хотел, такого никогда не было. Правда потом они уже обнаглели совсем, а в 1918 г. стало еще хуже». А 29 декабря 1944 г., выслушав критические замечания по поводу действий отдельных частей в связи с поступлением пополнений, он делится своими воспоминаниями о мировой войне, которые у него всегда наготове: «Мне тут как раз пришло в голову насчет того, что люди жалуются, будто пополнение к ним приходит слишком поздно. В 1918 г., когда начиналось второе наступление, мы вышли 25-го вечером, 26-го заночевали в лесу, а 27-го вышли на позицию. Мы вышли в 5 часов вечера, а пополнение для крупного наступления в районе Шемен де Дам получили только после обеда накануне».
Время от времени он с позиций верховного главнокомандующего оправдывает свои решения, объясняя их опытом, полученным между 1914 и 1918 гг. «Такое случается, — рассказывал он в конце 1944 г. — Я это сам испытал, когда был посыльным. Например, командир на передовой получил открытку из дома, так было в нашем полку даже еще в 1915 и в 1916 гг., до тех пор пока у нас не появился толковый командира полка, кто-то должен был бежать среди бела дня, чтобы доставить ему эту открытку, о которой он узнал по телефону. Порой это стоило человеку жизни, да и для штабов возникала опасность, потому что днем сверху видно, кто куда идет. Просто идиотизм! Но только когда надавили сверху, это безобразие постепенно прекратилось. Точно так же было и с лошадьми. Тогда, например, чтобы привезти фунт масла, посылали подводу из Мессина в Фурн. Это, конечно, никуда не годится. Мне такое и в экономике приходилось встречать: машина грузоподьъемностью 4,5 тонны едет, чтобы привезти какую-то штуковину весом 12 килограммов. Постепенно мы все это прекратили».
Запрет Гитлера покидать раньше времени позиции, которые уже невозможно было удержать, и его (за немногими исключениями) упрямое нежелание принимать советы ведущих военачальников по заблаговременной подготовке и строительству запасных линий обороны тоже основывались в принципе на опыте, полученном им более чем 25 лет назад. Весной 1917 г. после возвращения на фронт из прусского лазарета в Беелитце под Штеттином он узнал, что при сокращении линии фронта между Аррасом и Суассоном отход немецких войск на «Личию Зигфрида» происходил быстрее, чем запланировано командованием. С тех пор он был убежден, что войска, имея в тылу заранее подготовленные позиции и укрепления, теряли уверенность в себе и их тянуло к этим укреплениям как магнитом. Однако его отказ от оперативного руководства войсками во второй половине второй мировой войны, когда такие меры во многих случаях наверняка принесли бы существенную пользу, нельзя отнести исключительно на счет его опыта, полученного во время первой мировой войны. Примерно такое же место занимали и пропагандистские мотивы, заключавшиеся в том, что даже во время войны необходимо обращать внимание на «мнение мировой общественности» и проводить важные военные мероприятия с его учетом. Это убеждение также возникло во время первой мировой войны. «К каким колоссальным успехам может привести… правильно проведенная пропагандистская работа, — признавался Гитлер в 'Майн кампф', — можно было понять только во время войны… Враг преподносил нам… практические уроки… Все, что мы упускали, противник очень ловко подхватывал и использовал с гениальным расчетом. Я очень многому научился… изучая эту военную пропаганду[107]». К одному из важнейших таких уроков Гитлер относил то, что пропаганда в войне, где нет места гуманности, должна «исходить из собственного тыла» и служить исключительно «средством для достижения цели», которой должно быть подчинено все остальное.
Насколько мастерски Гитлер сумел подвергнуть во время второй мировой войны влиянию пропаганды вермахт и немецкий народ, настолько же неудачны были его попытки оказать влияние на противника и все «мировое общественное мнение» и осуществлять собственные военные решения и мероприятия с учетом этого мнения. Неоднократно наблюдавшаяся привычка Гитлера возводить собственный опыт в ранг закона природы, неминуемо должна была привести к катастрофическим последствиям.
Так как Гитлер после прихода к власти стал не только «фюрером и рейхсканцлером», но и верховным главнокомандующим вермахтом, а также, по сути, министром иностранных дел и пропаганды и использовал военных, Риббентропа и Геббельса только в качестве исполнительных органов, он тесно увязывает политические, военные и пропагандистские меры и во второй фазе войны принимает важные военные решения с учетом их пропагандистского влияния. Конечно, такая война требовала, чтобы он как верховный главнокомандующий включал в свою стратегию политические, экономические и пропагандистские соображения, но он заходил в этом настолько далеко, что пропорции в недопустимой степени смещались в пользу пропаганды. Так, например, во время битвы за Сталинград и Крым он не отдал приказа об отступлении, хотя с военной точки зрения это было совершенно необходимо. Отступление, которое, с его точки зрения, может иметь негативные пропагандистские последствия, не дает ему начиная с 1942 г. возможности в решающих ситуациях осуществлять долгосрочное планирование военных мероприятий и осуществлять оперативное руководство ими. В 1944 г. он отдал приказ удерживать Крым, потому что боялся, что сдача полуострова побудит Турцию отказаться от нейтралитета и вследствие растущего советского давления в черноморском регионе выступить на стороне союзников. В конечном итоге его стратегия свелась к тому, чтобы руководить военным потенциалом главным образом с учётом пропагандистского эффекта. Ради мнимых пропагандистских успехов он отказывался от подлинной стратегической выгоды только затем, чтобы повлиять, хотя бы на короткое время, на «мировое общественное мнение». Эта преувеличенная оценка пропагандистских эффектов не могла позволить ему принимать такие, например, стратегические решения, как сокращение фронтов, поскольку реализация этих решений на первый взгляд очень похожа на поражение. Совершенно очевидно, что такая стратегия престижа, несмотря на все громадные достижения армии и тыла, была наихудшей среди всех возможных альтернатив. «В военной области нельзя постоянно блефовать, а если такие попытки делаются, то борьба не только вскроет реальное соотношение сил, но и неизбежно приведет к ответному удару, который при стратегическом подходе к делу можно было бы упредить заранее: Фридриху Великому удалось пережить Колин, Хохкирх и Кунерсдорф».
Под Фромелем, руины которого стали мотивом картин не только для Гитлера, но и для уже известных художников Отто Аманна и Макса Мертенса, тоже служивших наряду со своими коллегами Бирком и Хеннигом[108] в полку имени Листа, Гитлер в начале 1915 г. стал свидетелем участия в боях индийских войск на стороне англичан. Он заметил, что они одеты не как «англичане», а как «индийцы» и мало пригодны для фронта. Тридцать лет спустя, 27 января 1945 г., он рассказывает: «Англичанину и в голову не приходит одеть индийцев по-английски… Они заставляют их бегать как аборигенов». А 23 марта 1945 г. говорит у себя на квартире в Берлине: «Есть индийцы, которые даже вошь убить не могут, они скорее позволят себя съесть… Я думаю, что если использовать индийцев для того, чтобы крутить молитвенные колеса или еще что-нибудь в этом роде, то из них получатся самые неутомимые солдаты в мире. Но использовать их в кровавом бою — это просто смешно».
Порой Гитлер игнорировал абсолютно реалистичный мировой военный опыт и на протяжении многих
