Очевидно, что при такой постановке задачи пропаганда должна быть рассчитана не на научное образование отдельного человека, а на то, чтобы «указывать массам на определенные факты, события, взаимосвязи и т. д., о значении которых они узнают впервые». Перед политической пропагандой, где для Гитлера не было место ни эстетике, ни гуманизму, не могла стоять задача «объективного исследования истины» и взвешивания различных аргументов. Она должна была непрерывно «с доктринерской правотой» утверждать исключительно то, на что была нацелена. Поэтому, с точки зрения Гитлера, было «в корне неправильно» рассматривать вопрос вины в первой мировой войне «с той точки зрения, что нельзя всю ответственность за развязывание этой катастрофы возлагать только на Германию». По его мнению, «правильно было бы… полностью возложить вину на противника». При этом для него в принципе было безразлично, подтверждаются ли эти утверждения фактами. Он хотел освободить политическую пропаганду от половинчатых утверждений и сложных определений, которые могли бы побудить к сравнениям и сомнениям. Поскольку «массам», как он вычитал у Ле Бона, незнакомы сомнения в правоте, тяга к истине и неопределенность, поскольку их реакция всегда проста и преувеличенна, поскольку они немедленно прибегают к крайним мерам и невосприимчивы к логическим построениям, он был твердо убежден, что должен соответствующим образом обращаться к ним ипоступать с ними. Поэтому в пропаганде для него существовали только «добро или зло, любовь или ненависть, правота или неправота, правда или ложь и никаких половинчатостей и т. п.». Определения и различные вариации, по замыслу, не должны допускать разных выводов, а должны «постоянно в конечном итоге приводить к одному и тому же». Точно так же при анализе лозунгов, имеющих большое значение в пропаганде, они могут рассматриваться с различных сторон, но «окончательный вывод должен содержаться уже в самом лозунге».
Политическая пропаганда, как учили Ле Бон и Макдугалл, должна быть простой. Поэтому Гитлер требовал, чтобы она была «постоянно обращена к массам», которые в принципе не в состоянии различить, где, например, «кончается чужая неправота и начинается своя». Ле Бон считал, что интеллектуальные способности в коллективе подавляются, а способность к аффективным поступкам возрастает. Поэтому в соответствии с его теорией индивидуум, попадая в толпу, становится безвольным автоматом и руководствуется лишенными личностных ценностей побуждениями, которым свойственны примитивный героизм и легковозбудимая активность. Красноречие политического вождя может гипнотизировать его и заражать чувством подчинения непреодолимой власти. Он превращается в варвара, мыслящего образами, легко поддающегося чужому влиянию, принимающего на веру простые повторения и преувеличения и не оценивающего объективно свои права и ответственность. Все это мы встречаем у Гитлера. Если Ле Бон заявляет, что «сознательная духовная жизнь (масс)… составляет лишь незначительную часть по сравнению с бессознательными чувствами», то Гитлер в слегка перефразированном виде утверждает: «Способность к восприятию у больших масс очень ограничена, понимание незначительно, но зато велика забывчивость». Для практической политической деятельности он делает вывод в духе Ле Бона: «Любая действенная пропаганда должна ограничиваться лишь очень немногими моментами, чтобы буквально каждый, слыша эти слова, мог представить себе то, что требуется. Если пожертвовать этим принципом в угоду многосторонности, то эффективность распыляется, так как толпа не в состоянии ни переварить этот материал, ни запомнить его. От этого результат ослабевает и в конечном итоге исчезает». Для «интеллигенции или тех, кто в последнее время охотно называет себя этим словом, — язвительно пишет Гитлер в 'Майн кампф', — существуют научные аргументы, которые отличаются от пропаганды также, как плакат от картин, о выставке которых он извещает». Таким образом, пропаганда, по убеждению Гитлера, должна «во все большей степени обращаться к чувствам, чем к так называемому разуму», тем более что «народ… в своем подавляющем большинстве проявляет женские черты» и «его мысли и поступки определяются не столько трезвым рассудком, сколько чувственным восприятием». Это обстоятельство Гитлер учитывал также, обставляя свои речи всевозможными церемониями, обращенными к чувствам: флагами, барабанным боем, световыми эффектами. Путь через ряды публики к трибуне и гимн были такими же составляющими частями речей Гитлера, как министранты в церковной службе, что было знакомо Гитлеру с детства.
Так как Гитлер считал, что пропаганда необходима «не сама по себе», а как средство для достижения цели, заключающейся в создании массового политического движения, она должна была быть народной и соответствовать «духовному уровню самого ограниченного человека из тех, на кого она направлена». Гитлер исходил из того, что уровень пропаганды должен зависеть как от важности целей, так и от количества людей, к которой она обращена. Он делал вывод: чем больше масса и чем выше и важнее поставленная цель, тем проще должна быть пропаганда, так как «чем скромнее ее научный балласт и чем более она учитывает исключительно чувства масс, тем эффективнее будет ее результат». Гитлер, который оценивал мир только через посредство стоящих перед ним очередных целей, кратко сформулировал советы для пропагандистов: «Влияние на широкие массы, концентрация на небольшом количестве пунктов, постоянное повторение одного и того же, уверенность в изложении, не терпящая возражений, упорство в распространении идей и терпение в ожидании результата».
Подчеркнутая антипатия Гитлера по отношению к интеллектуалам в политике, часто ошибочно трактуемая как бессознательное признание своей неуверенности перед специалистами, основывалась на его убеждении, что интеллектуалы в принципе играют роль песка в механизме политики. То, что интеллектуалы порой добивались в политике совсем других результатов, чем те, которых ожидал от них Гитлер, доказывают, например, дневники Курта Рицлера, который был секретарем и доверенным лицом у Бетмана Хольвега, рейхсканцлера, который привел Германию к первой мировой войне. Из них вытекает, что все, что Гитлер делал после 1933 г., обсуждалось задолго до него в Германии при Бисмарке и в Австрии. Они доказывают, чтомногое из того, что в устах Гитлера звучало чудовищно и охотно истолковывалось как извращенные амбиции недоучки, было задолго до него продумано и написано политиками, память которых чтят потомки. «Я… воспринимаю преступление, совершенное ради дела, как правильный поступок, продиктованный жестокостью мира». Это изречение принадлежит не Гитлеру, а Рицлеру. Не в «Майн кампф», а в дневнике Рицлера написано: «Вера в Бога или легкомыслие, доверие или ослепление — все это не имеет значения, ибо только так мы можем победить». Точно так же перу Гитлера могло бы принадлежать то, что записал в дневнике Рицлер в октябре 1918 г., после того как в качестве начальника канцелярии министра иностранных дел принял участие в совещании с политическими партиями молодой парламентской демократии: «Как ужасны эти коллективные совещания с абсолютно неполитическими личностями… каждый лезет со своими советами. Все это абсолютно нежизнеспособно».
В отличие от Рицлера, который был на 7 лет старше и до своей работы у Бетмана Хольвега, когда Гитлер еще готовился в Вене к карьере архитектора, писал речи рейхсканцлеру фон Бюлову, а после первой мировой войны был руководителем канцелярии президента Фридриха Эберта, Гитлер был настолько твердо убежден в значении истории, что можно было легко объяснить нетерпение, проявляемое им с такой пугающей страстью в выступлениях, его отношением к истории. Однако это неверно, так как за его все более поспешными политическими решениями и действиями после 1937 г. стояло не опасение опоздать и упустить свой час, а боязнь скорой смерти, что не дало бы ему возможности реализовать историю в соответствии со своими представлениями. В течение 20 лет он доказывал, что умеет ждать, если считает это целесообразным по тактическим соображениям. Так было, например в 1919 г. во время правления Советов в Мюнхене, в 1921 г. во время захвата власти в НСДАП, в 1924 г. в тюрьме, в августе 1932 г., когда ему был предложен пост вице-канцлера, в 1934 г. во время ремовского путча и т. д. Но затем, когда он был уже болен и считал, что его дни сочтены, в его политических решениях начали чувствоваться нетерпение и спешка. 5 ноября 1937 г. он составляет свое политическое, а 2 мая 1938 г. частное завещание. Его врач и ближайшее окружение с каждым днем все сильнее чувствуют эти пугающие перемены. Во внешней политике нетерпение Гитлера впервые четко проявляется во время судетского кризиса, когда Чемберлен и Муссолини препятствуют гитлеровскому военному вторжению в Чехословакию. Его побудительные причины особенно явственно заметны в 1939 г. в кульминационный момент польского кризиса, когда он попросту боится, что придет какой-нибудь «деятель» и удержит его от начала первого «блицкрига», хотя в военном плане он еще совершенно не готов к войне. Затем ситуация быстро ухудшается, и виновато в этом не только состояние здоровья, но и тот факт, что во время войны он не всегда в состоянии подкреплять свои требования силой и проводить ту политику, которая соответствует его представлениям. Он оккупировал Францию. Англия, где Уинстон Черчилль считал войну с Германией неизбежной, даже после быстрой победы Гитлера над Францией не проявила готовность встать на его сторону. Франко не поддался на его давление и отказался
