приятелю, бросился распоряжаться далее. Вилли он поручил наладить работу кухни, Лис – сортировать продукты, а Бруно и Линде командировал ревизовать склады, сам же отправился к Великому Лео за паролем для второго бункера. Нужно было перегнать сани в пустующее помещение, чтоб не мешали и не мозолили излишне глаза снаружи. Гауптштурмфюрер до сей поры никак Сэму не препятствовал в работах по благоустройству, он вообще заперся изнутри в своей нетопленой каморке, где из мебели пока присутствовал единственный табурет да лежали в беспорядке сваленные драгоценные его несгораемые шкафы и ящики картотеки. Сэм постучал раз, другой, не услышал ничего похожего на ответ и почел за лучшее оставить пока гауптштурмфюрера в покое. Мало ли чем тот занят? Может, старательно пишет секретный отчет, из тех, что после прочтения полагается сжечь, не без злорадства подумал про себя Сэм.
Но гауптштурмфюрер не писал никакого отчета, даже и не собирался этого делать. Лео Ховен сидел на табурете посреди неустроенного пространства своей комнатушки неподвижно, как статуя бога Ра в египетском храме, сверлящий взгляд его огненно-черных глаз мрачно уставлен был в одну точку. Великий Лео думал обо всем и в то же время ни о чем отдельно взятом. Ему было не по себе, и было худо. Он вдруг оказался заперт в ловушке собственных чувств и в то же время схвачен клыкастым капканом разума, выросшего из тенет здравого рассудка, как младенец из своих пеленок, и более всего на свете Лео желал увидеть выход и освободиться. Он не мог теперь конкретно и с достоверностью вспомнить, откуда что началось. Он ни о чем не жалел из прошлого, но не был и в состоянии понять, отчего путь его, такой совершенный в своей цели, привел его в неразрешимый тупик сознания. И Лео, как многие люди, желавшие мыслить по своему усмотрению и не справившиеся с задачей, пошел к себе от противного. А кем бы он был, если бы идея Третьего рейха не нашла своего воплощения и нынешней Великой Германии не существовало бы? Наука собственно никогда не привлекала его, возня с чужими горестями и болячками – тоже. Значит, карьера юриста или врача была бы ему недоступна. Надевать мундир и становиться в ряды вермахта подошло бы еще меньше. Офицер не должен рассуждать, лишь слепо подчиняться, он бы угодил в историю, а может, и куда похуже. Пожалуй, он, Лео, подался бы в священнослужители. Из коней в ослы? Да нет, не так все просто. Исповеди, проповеди, соборования и утешительные наставления в последний путь – это не для него. Но у церкви есть одно, невидимое на первый взгляд достоинство, не имеющее цены и мало доступное обычному человеку. Власть над поступками и умами тех, кто однажды тебе доверился. Добровольно или вынужденно, не имеет значения. А стало быть, в конечном результате – все то же, мало чем ограниченное насилие над себе подобными. Если разобраться, в отдельных частях структура церкви сходна с некоей замечательной организацией, которая приютила самого Лео Ховена. Та же иерархия, та же древняя символика, те же методы инквизиции и даже одинаковый предел в лице общего врага – инакомыслия. Только вот пастыри разные, но это пустяки. Сегодня у человека один наставник свыше, а завтра, глядишь, иной, из подземных сфер. Главное – способ существования избранных особей человеческих, кто стоят надо всеми, наверху, или пытаются на этот верх залезть. И вершина этой власти доступна любому, колбаснику и маркграфу, отцеубийце и бесноватому маляру, циничному теологу и уверовавшему атеисту, независимо от родословной его и положения. Кто создан быть вождем, тот не уподобится стаду. Но почему тогда он, Лео Ховен, сидит здесь, на промерзлом табурете, в берлоге у самого конца света, а не парит в горных высях рейха, хотя не обделен ни разумом, ни твердостью, ни звериным честолюбием охотника за головами? Зачем он выбрал это изгнание, причем добровольно выбрал, в его силах было отказаться и ступать далее иной, более удобной дорогой? Оттого, что в стране слепых и кривой король! Он желал быть единственным, не одним из многих. Но это невозможно в человеческой толчее, где некогда наслаждаться величием, а нужно ежеминутно драться из последних сил, потому что на пике каждой вершины есть место только для одного человека. И задача тоже лишь одна – не дать себя спихнуть вниз. Оттого достигший этой вершины озабочен единственным делом – сохранить за собой отвоеванное пространство, забывая напрочь в скором времени, зачем вообще он туда лез. Но хуже всего то, что чем выше захваченное тобой место, тем скорее забирает оно над тобой власть, и уже хвост вертит собакой, а инерция подобного верчения невероятно велика, поэтому и соскочить бывает невозможно, не разбившись однажды насмерть.
Беда, что погиб Волк. Для него, лично для Лео Ховена, это беда из бед. На базе мелют чушь про трагедию отца, потерявшего пусть и приемного, но любимого сына. Никакой ребенок для собственного родителя не мог значить столь много, сколь много Волк значил в его жизни. А он так никогда и не узнал его настоящего имени. Не потому что не мог, выяснить подробности вышло бы делом одной недели, и то лишку. Только не желал Лео ничего выяснять. Этот мальчик пришел к нему сам. Единственный пришел. Когда он позвал. Лео не искал его по чащобам, преследуя не столько неведомого зверя, сколько свое непомерное «Я», не наткнулся случайно в скитаниях по Тибету, и была ли то случайность, а не провидение божие, вот вопрос? Это Волк нашел его, потому что сам захотел. Разве может кто-то или что-то разорвать ТАКУЮ связь? Оказалось, очень даже может. Обыкновенная человеческая смерть. И никому не понять, что в скромном юноше находил он именно то свое отражение, которое всегда было в нем, но Лео презирал его, не желал выпускать на волю, держал взаперти, пока оно не позабыло само себя. А Волк вот напомнил. Гауптштурмфюрер Ховен не раз поднимал руку на другого человека и убивал тоже не раз. Вспомнить хотя бы стихийно вдруг возникший матросский бунт в позапрошлый приход «Швабии». Он лично расстрелял каждого пятого, даже боцмана, без исключения, раз после четвертого – получи пулю в затылок. Ставил на колени и стрелял. Никто даже не посмел подняться и посмотреть ему в лицо. Каждый считал про себя, и тем только были заняты. Третий, четвертый, пятый, кто бледнел и оседал на ватных ногах, в холодном поту и дрожащий, а кто хватал воздух ртом от счастья, потому что его миновало в этот раз небытие. Дураки, небытие и есть настоящее счастье, потому что все несчастья как раз там и завершают свой мучительный бег.
А его Волк, он никого не убивал. Никогда. Мальчик даже приемам рукопашного боя учился на манекенах. Дескать, не может избивать своих же немцев. Силища у него на поверку не многим меньше, чем у Марвитца была. И Волк ее стеснялся. Он вообще-то мало о чем догадывался. Идея Великой Германии его не занимала, а Лео и не настаивал. Конечно, ничего малыш толком не ведал о концентрационных лагерях разных категорий, кроме слухов, да и слухи те гауптштурмфюрер опровергал, мол, все выдумки. Хотя ему ли было не знать? Именно в этих лагерях тренировал он Лис, единственного оборотня из всех, для которого охота и убийство были профессией и настоящим образом жизни. Ведь не считать же ремеслом кровожадную месть Марвитца заблудившимся браконьерам и смотрителям-егерям, он ненавидел их люто и оттого иногда с большой голодухи ужинал зазевавшимся лесником.
Когда-то, еще в далеком Берлине и в давние годы сумасшедший Карл Вилигут обвинил молодого оберштурмфюрера Лео Ховена в излишнем пристрастии к ницшеанству. Будто бы зазорно это поперек старшинства изображать из себя сверхчеловеческую личность, твердокаменного тевтонца выше всех земных реалий. Лео спорить тогда с покровителем не стал, а сделался нарочно тише и скромней, хотя откровенно презирал Карла. Ничего общего его собственное мировоззрение не имело со взглядами и моральными основаниями покойного старины Фрица. Прежде всего Лео Ховен верил в Бога. Парадоксально, но это так. И всегда так было. Только бог у каждого человека свой. Мистическое, безграничное и невыразимое манило его. Пускай порядок бытия сильнее, зато хаос – важней. Из него, как из протоматерии, вырастает все сущее. И сущее это вынуждено вечно побеждать абсурд, не имея даже надежды на окончательное торжество. Воля собирает и создает, разум распределяет созданное, и весь процесс протекает с усилиями неимоверными, а зачастую бесплодными. Только вот хаос ничего не создает и не созидает, он лишь существует без затрат, и это его ВСЕ, и этого ВСЕГО вполне достаточно. Оттого он не владыка мира, а пойманный раб, ежесекундно мечтающий о побеге. И этого-то раба именуют злом, как любую природу абсурда, которую не удается до конца подчинить. Он, Лео Ховен, всего лишь принял сторону порядка, мечтающего обратиться в первородное состояние. А жить во зле вместо блага всегда хлопотнее, именно потому, что слишком много вокруг добровольцев вроде высокомудрого лейтенанта Керши, и все они мечтают если не переделать тебя по своему подобию, то отгородить от мира глухим забором или на крайний случай уничтожить. Но выйдет у них пшик из пустого котла, потому что за Лео первозданное и никак не именуемое нечто, сама вечность тьмы, из которой проистекает любое начало. Потому он не боится смерти, как не страшится убивать других. Ведь что есть смерть по существу? Всего лишь возвращение домой, к истокам хаоса, откуда движение к еще большему Ничто просто невозможно. Но вот же он страдает из-за Волка. Непонятно. И не нужно. Хотя очень, очень больно. Его цельность оказалась вдруг нарушенной поневоле, и Великий Лео, сидя теперь на неудобном, жестком табурете посреди бумажных развалов,
