Но ничего, я наплел ей, что это испытание тоже. Отыскал в запасах изрядный куль с лесными орехами «фундук», раскрасил в разные цвета, уж как сумел, теперь кормлю помаленьку. Эпикуреи, сами понимаете, у меня под рукой нет, а учить стряпать «сервов» я не мастер. Что другое, пожалуйста, а это – нет.
– Что другое? Под сим вы разумеете давнишние события в Большом Ковно? – Почему‑то ей показалось, что спросить об этом можно уже без дрожи отвращения и безопасно. Ромен Драгутин никак не представлялся ей чудовищем, всего‑навсего старик, немного ершистый. Так ли уж права она была, что огульно и «заглазно» проголосовала тогда за его полновесное наказание? Окстись, Амалия, ведь погибли люди, что ты, что ты! Но хотелось ей и узнать. – Если вы позволите и захотите говорить на эту тему, возможно, запретную для вас, господин Фавн?
– Вас любопытство ест. Отчего я так поступил? Вы, как настоящий когнитивный психотехник, не могли не заинтересоваться… Жаль, что никто не заинтересовался много лет назад, – старик выступил из‑за своей конторки на середину библиотеки, словно собрался ораторствовать прилюдно. Скорее всего, ему надоело смотреть на нее сбоку и как бы со спины, он желал теперь видеть выражение ее лица. – Представьте себе, ни единый человек не задал мне этот вопрос. Ни единый! Всех волновало лишь мое преступление, но ни в коем случае не его мотив. Будто крестный ход со святой водой в чумное время оно, однако дьявол‑то вовсе не я. Вот и выходит, все было зазря. Хотя гибели я никому конкретно не желал. Тут вам тоже придется поверить мне на слово.
– Но зачем? Вот я спрашиваю вас сейчас, господин Фавн. Спорить не стану, слишком поздно, но все же. Никак не укладывается в голове, причем было это ваше «Хайль!»? Я просмотрела, впоследствии и подробно, исторические сочинения соответствующего периода и, честно признаться, сочла – вы были, вероятно, не в своем уме. На почве добровольного затворничества. Согласитесь, добиваться памяти потомков столь странным способом – это же полный абсурд! Когда любой может записать о себе какую угодно хвалебную информацию в какой угодно библиотеке на века. И на все найдется свой знаток. Слава – предмет нынче не вожделенный и не ходкий в обращении. Да у вас ее хватало, с вашими‑то изобретениями!
– Ну при чем здесь слава! Для того чтобы сделаться обширно известным, достаточно податься в общественные координаторы – вечная там нехватка добровольцев. Но вы ничего не поняли. И никто не понял. Ни тогда, ни уж подавно теперь, – старик будто бы брезгливо скривился, а может, не брезгливо – горько. – Я лишь хотел указать на грядущую в недалеком будущем опасность. Могущую перерасти в катастрофу. Я пытался на словах, но разве кто‑нибудь желал услышать? Зато наглядная демонстрация, как мне казалось в то время, привела бы всех вас в чувство и заставила, наконец, смотреть хотя бы на шаг вперед.
Амалия Павловна слушала и не верила своим ушам. Однако какой смысл ему лгать, особенно в данных, непростых обстоятельствах?
– В чем же вы видели опасность? Явится уже настоящий фюрер, и армия его «сервов» будет больше вашей? Знаете, теория заговора Вольера в наши дни не выглядит привлекательной даже для фантазийных романистов, – Амалия, опомнись, с кем ты говоришь! Осторожность и еще раз осторожность! – Простите, если получилось грубо.
– Не грубо. Глупо. И Вольер здесь совершенно посторонняя тема, – старик резко и досадливо взмахнул рукой, словно разрубая пополам воздух. – Прошлое безумие редко раскрывает людям глаза на их нынешнее безумие. Это не я сказал, это Клод Гельвеций. Был такой мыслитель в Темные века… Вы же за грудой хвороста не увидели настоящей чащи. Что Новый мир совершенно беззащитен в основании своем. Помните того паренька, который вывел меня, так сказать, из строя? Хорошо, что у него домкрат случился под рукой. А если бы не случился сам паренек? Что тогда? Оружия у вас никакого нет и общественных мер обороны тоже. Не перебивайте, я знаю, что вы хотите мне возразить. Любой предмет, пускай и банальный воздушный очиститель, можно превратить в орудие истребления. Если, конечно, сильно захотеть.
– Но ведь никто и не хочет… До вас, по крайней мере, не хотел, – поправилась поспешно Амалия Павловна, разговор этот, чем дальше, тем больше тревожил ее. – Знаете, досужие вымыслы о вторжении инопланетных разумов давно канули в прошлое как несерьезные. Однако лично вам никто ведь не запрещал создавать какую угодно оборону на этот невероятный случай, да и запретить не мог. У меня детишки в младшей группе балуются изредка подобными пустяками, – но Амалии Павловне вдруг показалось, что это вовсе не пустяки. По крайней мере, здесь, в библиотечной комнате.
– Опять вы упрощаете. Когда дело касается Вольера, вам всем свойственно усложнять, а в вещах воистину важных – наоборот. У человечества исчезло напрочь футуристическое видение, вот где, как говорится, собака закрыта! Или зарыта, неважно. Вы смотрите исключительно назад. Вольер, ах Вольер! А что, собственно, Вольер? Это дело прошлое. Я там жил, и я знаю. Простое осуществление на практике древнего как мир девиза «либерте, эгалите, фратерните» и самым действенным способом. То есть полным изобилием и не менее полноценным насилием – тотальное искусственное счастье для тех, кто не в состоянии создать его своими руками. И слава богу. Кстати, боги там тоже имеются. В наглядном, так сказать, виде. Вековая мечта – Господь, воочию сходящий с небес, да еще с карающей молнией в руках. Которая тоже наглядна, не надо призывать разящие громы, они обрушиваются на нечестивцев сами и сами исправно испепеляют. Без боли, без страданий, без мысли. Ибо, где нет мысли, какие уж там страдания! Они не мучаются и подавно от неразделенной любви или вакхических страстей, частичное подавление гормонального фона блестяще уводит их внимание от излишне бурных переживаний. Неизменно покойное существование в бесконечном сегодня. А вот вы, напротив, прикованы воспоминаниями ко вчерашнему дню, как беглый раб к утопшей галере.
– Вы слишком мрачно смотрите на жизнь. Как же так, назад? Мы, по‑моему, усердно движемся вперед, – ошарашенная, она принялась возражать, но получалось у нее как‑то неубедительно.
– В области познавательной, безусловно. Но в области общественной смены формаций – все, тупик, финита! Или вы на самом деле думаете, будто бы социальный прогресс закончился с возникновением человека Нового мира? Чудесно, нет государств, нет законополагающих запретов, нет фанатичных религий, единого представительства и того нет. Оно и не нужно. Потому что интеллигентный разум сто раз отмерит, да еще не всегда отрежет. Взаимный политес и расшаркивания по малейшему поводу. Лучше пусть плохо будет мне, чем ближнему моему. И осознание довольства от осуществленной личностной значимости, – Ромен Драгутин последнюю свою фразу произнес чуть ли не шепотом.
От чего у Амалии Павловны пробежали вдоль по спине нехорошие, колючие паучки.
– Что же вам не нравится? Неужели вы ратуете за возвращение назад, в Темные века? Родство человека и Вольера? Наперед можно предсказать, чем оно закончится, – она уже начинала сердиться из‑за того, что никак не могла найти с этим загадочным стариком общий для них обоих язык.
– Да не ратую я за возвращение! Во‑первых, потому что оно невозможно. А во‑вторых, вы снова с завидным упрямством пытаетесь смотреть только назад. Забудьте вы про чувство вины – особи, если вас это утешит, виноваты перед Новым миром куда больше. Но что этот Новый мир ждет впереди? Угроза здесь вовсе не со стороны Вольера, они давным‑давно отстали и потеряли свое значение. Их эволюционная ниша определена и лишь от вас зависит – сохранить ли ее вообще. Вы же нынче живете без борьбы, отвоевались и хватит. Но не бывает так. Думаете, постепенное улучшение человеческой разумной природы – это настоящий эволюционный путь? Шаг за шагом вы станете совершенней и праведней? Нет, милая моя госпожа когнитивный психотехник! Не будет этого никогда. Не сегодня завтра из вашей собственной массы произойдут иные существа, и рано или поздно вы станете им очень сильно мешать… Не усмехайтесь! – дребезжащий тенор его перепрыгнул на высокие визгливые ноты. – Вы обманываете себя, полагая, будто сможете с разумными разумно же договориться! Блажен, кто верует. Разум не всегда идентичен морали в понимании интеллигента‑носителя. Тем более он может оказаться вовсе не человеческим. А вам совершенно нечем защитить себя. Более того, вы даже не задумываетесь о такой возможности, – он, кажется, ослабел. Вновь отошел за низенькую конторку, навалился на нее одним плечом.
– Хорошо, я поняла вас и выслушала достаточно. Если ваша предполагаемая опасность вдруг возникнет… Когда она возникнет, я думаю, люди Нового мира как‑нибудь разберутся, что им делать и чем спасти себя, – ей уже не хотелось и дальше говорить с ним. Что она ждала услышать? Все, что угодно, только не стариковский лепет о вселенских страшилках. Хватит с нее одного Игнаши, с его постоянными кошмарами о ядовитом драконе, стремящемся коварно вырваться из своих пут. – Но вернемся к мальчику
