и отчасти даже событием в ее чуждой всякой романтике жизни. К тому же и впрямь в эти минуты представлялась она самой себе дамой и музой, приглашенной на прогулку страстно влюбленным в нее кавалером, к тому же поэтом, мечтательным и нежным. А поскольку сам Мавр своей рукой никаких денег Иринке не платил, то о том, что ее время и расположение оплачены гостеприимным кунаком, можно было вообще забыть.
И они поехали. В кабриолете. С откинутым верхом и двигателем, страшно сказать в сколько лошадиных сил. Поехали, как было сказано ранее, медленно и степенно. Относительно, конечно, к скоростным возможностям данного кабриолета. То есть не менее шестидесяти километров в час. Луны уже давно не было и в помине, а ночь не спеша, но решительно и неотвратимо переходила в рассвет. Что, впрочем, при езде по неосвещенной горной дороге не могло не радовать. Спутник Иришки хоть и казался лирическим поэтом, стихов, однако, по пути не читал. А только нес ту же ерунду про ночь и звезды и одиночество вдвоем. Хотя вроде был не дурной и не слепой и не мог не видеть, что с гор уже ползет предутренний туман и скоро выйдет солнце, а одиночество то и дело нарушается петушиными криками и далеко слышной бранью хозяек на непослушно бредущих к выгону коров. Но, как говорится, хозяин – барин, и Иришка старалась поддержать нелепую игру, в которую втянул ее Мавр, детский сад, да и только.
Но скоро кабриолет затормозил на горном проселке, уходящем неведомо куда. И Мавр пылко и настойчиво начал уговаривать Иринку прогуляться в лес, по-прежнему называя ее вычурными именами из дремучей давности мифов и истории.
– Вы – как прелестная Сиринга, а я – козлоногий Пан. Я настигну вас среди деревьев, и вы будете моей навек, – бормотал Мавр, таща Иринку за руку к лесу.
«Козел... как есть козел, этого уж точно не отнять», – думала про себя Иришка, перебираясь через канаву, тянувшуюся вдоль обочины дороги. Что поэту просто-напросто захотелось потрахаться на природе, было понятно с самого начала, только Иринка предполагала осуществить сей процесс на заднем сиденье машины, а не посреди буреломов, царапучих кустов и мокрой от росы, больно режущей ноги травы. Да и почти новые, на громадной шпильке, босоножки портить не хотелось. Сколько на них копила! Но босоножки, положим, можно и снять и попросту нести в руках. А вот юбчонку и сетчатую белую майку куда девать? Не бегать же ей, в самом деле, голой по лесу!
Поэт, однако, довольно скоро разрешил ее тревоги и сомнения, избавив Иришку от принятия решений по поводу одежды. Не заходя далеко в лес, так, что и дорогу было видно сквозь деревья, Мавр, шепча непонятную, но полную страсти абракадабру, обхватил Иришку обеими руками и прижал к ближайшему пыльно-сырому, в грубой коре, стволу. Тут же и полез под юбку:
– Лилит, моя Лилит... Я твой демон... и принесем с тобой жертву...
И все в том же духе еще добрых четверть часа нес Мавр, вовсе уже непонятное, трахая при этом Иринку так, что на ее копчике и спине не осталось уже живого места от ритмичных ударов о ни в чем не повинное дерево. Юбка и майка пришли в полную негодность, слава Богу, хоть обувка уцелела. Иринка через силу изображала африканскую страсть, пытаясь по возможности приблизить конец, и думала про себя, что с козла-поэта непременно надо будет стребовать компенсацию за безнадежно испорченный наряд. Такие полоумные дохляки, сделав свое дело, как правило, потом сильно смущаются и робеют, так что бери их за горло голыми руками. И тут же, словно в ответ на ее мысли, воображаемая ситуация внезапно перешла в реальность. Только за горло взяли Иришку.
Поэт вдруг перестал бормотать, а дико взвыл и схватил Иринку за шею. И, воя вовсе уж не по- человечески, принялся душить. И совсем не в шутку, а всерьез. Иринке и доли секунды не понадобилось, чтобы понять – дело плохо. Требовалось срочно предпринять спасительные контрмеры. Надежда была лишь на хилость сбрендившего поэта и собственные силы. Но дохляк Мавр оказался хилым только с виду. Оторвать его руки не было никакой возможности, а Иришка уже задыхалась. Дать мерзавцу по яйцам она тоже никак не могла – прижатая намертво к дереву да еще с раздвинутыми ногами. Оставалось только вцепиться маньяку в лицо ногтями и попытаться добраться до глаз. Но Мавр уворачивался да еще пребольно кусался, не переставая при этом выть. Бесплодная борьба затягивалась. А легкие Иринки уже рвались на части, требуя воздуха. Пространство вокруг стало уплывать, покрываясь рябью черных мошек, на дно тянул парализующий, черный, смертельный ужас. Только не так, не под этот звериный вой свихнувшегося извращенца!
И когда в глазах свет померк почти совсем, у той грани, которую разум переходит только один раз в земной своей жизни, вой вдруг прекратился, отзвучал, сорвался, будто обрезанный, с полной звука ноты. Руки душителя опали с полумертвой жертвы, и Иринка, обессилевшая, но живая, сползла по стволу вбок на мокрую траву. Откашлялась, отдышалась. А спустя довольно короткое время она, живучая, как кошка, окончательно пришла в себя. И первой мыслью Иринки было, что полоумный Мавр и не собирался душить ее до конца, а скорее всего просто был редкого вида садистом, психическим, конечно, но без кровожадных убийственных намерений в ее отношении. Получив свое, видимо, таким вот нетрадиционным способом, он и отпустил девушку за ненадобностью. Тут же в Иришке проснулась и злость. Поскольку из поэта вышел скорее всего весь его сексуальный запал, то вот сейчас она этому мозгляку и задаст. Одними деньгами не отделается. Получит по морде и за ночь, и за звезды, и за Семирамиду, демон сраный.
Иришка привстала на колени и, прежде чем подняться окончательно, огляделась вокруг, пытаясь отыскать поэта, не без членовредительских намерений в его сторону. Он лежал тут же, рядышком, раскинув руки-веточки, на вид немощные и трогательно худые. Белые, но уже довольно сильно измазанные землей штаны лирического поэта были безобразно расстегнуты, являя наружу жалкий и сочувственно невнушительный предмет его мужского достоинства. Из головы Мавра вялой струйкой сочилась кровь.
А рядом, возле окровавленной головы, Иришка разглядела еще пару ног, обутых в грубой кожи, почти армейские ботинки, высокие, с плотной шнуровкой. Подняла глаза и естественным образом увидела и владельца ботинок, который являл собой невыразимо чудное и ни с чем не сравнимое зрелище.
Перед Иринкой стоял странный человек. Стоял спокойно и о чем-то явно размышляя, причем предмет его раздумий несомненно составлял лежащий с пробитой черепушкой Мавр. Человек то смотрел на лежащего у своих ног поверженного поэта, то задумчиво отводил взгляд в сторону. При этом никуда не спешил и не делал попыток помочь ни истекающему кровью Мавру, ни самой Иришке. Был незнакомец роста высокого или же нет, Иринка, оставаясь в сидячем положении, пока не могла сказать, но то, что внешность он имел необыкновенную, не вызывало сомнений.
Одет незнакомец был не то чтобы странно, но для грибника или туриста как-то неподходяще – брезентовый, местами прожженный комбинезон, явно на несколько размеров больше, чем требовалось, клетчатая серо-бордовая рубаха с оторванными напрочь и с мясом пуговицами, зашнурованная на груди обрывком веревки, вдетой в образовавшиеся дыры. Да еще поверх рубашки, скрывая лямки комбинезона, наброшен был диковинного фасона длинный кожаный жилет с позеленевшей металлической пряжкой, грязно-полосатый и заплесневелый. В дополнение ко всему на незнакомце имелась в качестве верхней одежды еще и нейлоновая ярко-желтая куртка, но не надетая по-людски, в рукава, а болтающаяся свободно на спине и держащаяся вокруг шеи на завязках от капюшона.
Но одежда, Бог с ней, была все же делом десятым, хоть и примечательным. Само лицо незнакомца – вот что привело Иришку в трепещущее любопытством недоумение. Бледно-оливковое, в потеках то ли грязи, то ли от своеобразно присущего ему загара, спокойное и немного отстраненное, одновременно счастливое и озабоченное, но и с непререкаемой силы взглядом очень темных, до черноты, глаз. Волчьих, ярких, с затаенным на дне шальным бешенством. В данный момент эти глаза, оторвавшись от созерцания отдыхающего поэта, так же сосредоточенно стали изучать стоящую на коленях Иришку. Разглядывание выходило взаимным.
Нимало не стесняясь изодранного своего вида, Иринка встала наконец на ноги, так же молча продолжая изучать странного лесного человека. Роста он получился не многим выше ее, то есть самого что ни на есть среднего, а придирчивый женский взгляд подметил в незнакомце еще кое-какие особенности. То, что Иришка сначала приняла за потеки грязи на лице истребителя поэтов, оказалось при ближайшем рассмотрении засохшими следами крови из многочисленных заживших уже порезов на щеках и подбородке. Словно незнакомец брился негодным лезвием вслепую у ручья, неумело и с категорическим неуспехом, что, как выяснила впоследствии Иришка, было с ее стороны правильным предположением. А волосы на голове и вовсе напоминали разоренное воронье гнездо, словно их хозяин отроду не имел представления о расческах. Очень длинные и запутанные до состояния «макраме», да к тому же с застрявшей в них лесной трухой. Если
