И Сирега, не очень-то откровенничающий о своем недавнем тюремном прошлом, стал вспоминать то, что уже торопливо спряталось в глубинке памяти и о чем никогда не стал бы откровенничать в камере. Видно, не случайно была их встреча, раз появилась тайная доверительность. Он рассказал о первой своей девчонке, с которой слюбились они в тесной комнатушке общаги. О том, как глубокой ночью глотал слезы после оглашения приговора — шесть лет тюрьмы.
Юрка слушал, но не кивал как болванчик, — есть такая разновидность вялых собеседников, которые продолжают кивать даже тогда, когда рассказчик умолкает. В Юркиных глазах плескалась грусть, он сидел — сиротствовал и тоже вспоминал свою единственную девушку. Грусть — она всегда со смыслом. До пугающего скрежета дверного замка, видно, было еще долго, и Сирега рассказал даже про то тягостное и постыдное, что случилось с ним в последние тюремные дни, как его опустили. Не хотелось говорить — само вышло. Юрка не посочувствовал и не скривился. Он не понимал премудрой зэковской морали и тюремных законов. Он сказал, что они сами себя унизили, ведь не могут нормальные люди из-за проигранных денег творить такое.
Потом Сирега рассказывал об освобождении тюрьмы Кара-Огаем. Тогда он получил автомат и стал самым счастливым человеком в мире, потому что все происходящее казалось фантастическим сном, бесконечным забойным приключением. Он окунулся в бездну странной войны, которую оценивал только как захватывающее и рисковое развлечение. Так все начиналось. А затем в его судьбу ворвалась ненормальная девчонка-прибалтка. Юрка, округлив глаза, слушал, как они искушались вражеской кровью на безумной и нелепой «операции». И вот настал час искупления: она умерла, а бедный Сирега, перепачканный ее кровью, запоздало понял, что потерял человека, который нуждался в его опоре.
И уж совсем понесло Сирегу. Он потребовал от Юрки страшную клятву молчания, и тот немедленно поклялся, ему это было проще простого, потому что никогда он не испытывал желания наблюдать за корчами преданного им человека. После этого торжественного обещания Сирега засмолил очередную сигарету, грубо нарушив элементарные правила конспирации, и стал рассказывать о бедной женщине Люсе с мужниной фамилией Шрамм, которая хотела красивой жизни и в результате угодила в наложницы. О ее страданиях Сирега не распространялся: сама виновата. Зато в деталях расписывал бурный и страстный роман с беглянкой, о встречах на алкоголичкиной квартире, о том, как завербовала его душу сладкогрудая Люси. И, вновь истребовав еще более страшную клятву, Сирега в красках поведал о дьявольском плане взбунтовавшейся наложницы: сжечь дом, а вместо него подбросить обугленный труп из психбольницы. Не забыл даже рассказать про Люськины колечки, которые она ухитрилась напялить на обгоревшие культяпки пальцев несчастной…
Уже смеркалось, и Сирега не сразу заметил, как мертвенно побледнел Юрка. И когда он вдруг завыл глухо и страшно, Сиреге показалось, что у юного санитара поехала крыша. Он даже не почувствовал боли, когда Юрка по-бабьи, открытым кулаком ударил его по голове.
— Подонки вы все, подонки!.. Все до одного! — в исступлении бросал он горькие обжигающие слова.
— Да ты что, Юрка, вольтанулся? Я бабу вырвал из рук старикана! А ты по его хате убиваешься! Да он себе еще столько отгрохает, тебе и не снилось!
— Как вы посмели тронуть ее! Кто вам позволил? И снова, второй раз сжечь! Выродки паршивые! Дважды убивали…
Он попытался еще раз ударить Сирегу, но тот схватил тщедушное тельце и сильно встряхнул.
— Ты, кореш, однако, совсем чокнулся со своими придурками… Дважды умереть нельзя. И далась тебе эта горелая «кукла»! Ну жалко, блин, до слез, дядя там или тетя сгорела, так ведь на хорошее дело послужила! Человека от сатрапа освободила! Да чтоб я живого спалил — век воли не видать! А она ж мертвая была, лежала, блин, под кроватью и не чирикала. Ну как тебе еще объяснить, ты такой гуманист. Ее ж потом захоронили честь по чести, с табличкой. На христианском кладбище…
Юрка замолк, уставившись в одну точку.
— Где ее похоронили? — уже спокойно и отчужденно спросил Юра. — Можешь показать?
— Я же сказал: на христианском кладбище, два километра от города.
— Знаю, — сказал Юрка, вспомнив недавние похороны. — Найду. А табличку с этой мерзкой фамилией «Шрамм» утоплю в сортире… Бедная моя девочка, тебе при жизни не везло и после смерти над тобой издевались!..
— Так это была… — стал прозревать Сирега.
— Это была моя несчастная любовь, Сережка. Вы украли ее тело, моей Машеньки, чтобы справить свои дела… Пусть ей там будет хорошо! Она всегда была неземной и не обидится, что ее несчастные останки сожгли еще раз, если это нужно было для доброго дела. Пусть будет так…
— Ну вот и славно, — облегченно вздохнул Сирега.
Они разговаривали шепотом. Сирега прекратил смолить сигареты. Он предчувствовал, что в квартиру сегодня придут.
— А какая она была, Маша? — тихо спросил Сирега. Ему захотелось узнать о погибшей девушке, которая так странно вошла в его судьбу.
— Она была очень красивая. Но никто этого не замечал. Свои чудные волосы она прятала под тугим платком, боялась, что ее остригут, как барана. Мы с ней давно подружились, и однажды я привел Машеньку в свою чердачную каморку. Эта маленькая комнатушка под крышей была моим первым жилищем, где я мог жить в одиночестве, без счастья коллективизма.
— Как я тебя понимаю! — грустно отозвался Сирега. — Как я мечтал, сидя в камере, о своем уголке! Не видеть каждый день одни и те же противные лица, побыть в одиночестве — какое это счастье!
— И вот, — продолжил Юра, — я привел ее к себе, она сняла платок и попросила подогреть ей воды, чтобы помыть голову. И я сам помыл ей волосы. Когда они просохли, я увидел золотое волшебство. И ее переменчивые глаза: то голубые, то зеленоватые, заглянешь — словно в непознанный тайный мир окунешься… Чаще она молчала, но, когда была весела, превращалась в неистощимую выдумщицу, проказничала, а то вдруг снова задумывалась, будто душа ее мгновенно переносилась в дальние миры. Она так и считала, что на земле она временная пленница… Я купил ей короткую юбчонку и блузку и выбросил ее старый рваный халат. Какое же это счастье — одевать любимую девушку! Мы тайно встречались и так полюбили друг друга, как никого в жизни еще не любили. Я сирота, матери не помню, все, что от нее осталось, — маленькая записочка, в которой она просила, чтобы меня назвали Юрой.
У Машеньки умерла мать, отца она не знала. Но однажды призналась, что отец ее сидит в тюрьме, рецидивист, а она его боготворила и мечтала когда-нибудь увидеть.
— А я жил словно в другое время, — печально сознался Сирега. И рассказал об Инге и о том, как она погибла. — Однажды она предложила навести шороху у фундаменталов. Она так и говорила: «шорох», а подразумевалось, милый Юра, настрелять человечков на денежную премию…
Они сидели в полной темноте, у них была фляжка с водой, они пили из нее по очереди маленькими глотками. Юрка тихо произнес:
— Страшная история. Значит, пришла расплата…
— Разве всегда приходит расплата? Если так, то за что расплатилась жизнью твоя девушка?
— Она была святой… Святые уходят раньше.
Сиреге показалось, что во дворе раздался тихий шорох, как будто кто-то едва задел сухой лист или шаркнул подошвой. Он поднял предостерегающе палец, жестом показал, чтобы Юрка встал рядом с выключателем, как они и договорились, сам неслышно метнулся к двери.
Замок щелкнул железной челюстью, дверь бесшумно отворилась, появился силуэт, заколыхался, замер на пороге.
Неизвестный втянул носом воздух, блеснули очки, и тут же Сирега удавом вцепился ему в горло и одновременно ткнул стволом в живот.
— Тихо, а то пришью! — прикрыв ногой дверь, прошептал он жертве в ухо. — Скажи, что в квартире никого нет. Понял?
Очкарик что-то просипел, закивал учащенно. Сирега включил свет, оба сразу зажмурились. Перед ними стоял обритый наголо субъект в золотых очках и помятом костюме. Замусоленное лицо его перекосил страх, и Сирега сделал вывод, что и в нормальном состоянии его физиономия достаточно отвратительна.
