происходящему в мире, все равно бы не узнал о невероятных событиях в родном учреждении. Украина была слишком далека от печального города К. И когда он вернулся, то удивился и опечалился до чрезвычайности.
Потом доктор заперся в одном из уцелевших от пожара кабинетов и записал в блокноте перечень первоочередных дел. Он понимал, что внезапно свихнувшийся Шрамм, которого еще надо отыскать, может рассчитывать только на место в палате. А просто по-человечески Житейскому хотелось ухватить бывшего начальника за холку и основательно разукрасить ему физиономию. Молодой специалист не знал, что Иосиф Георгиевич стал кошмаром для всех женщин города. Правда, никто пока не догадывался, что отрешенный сутулый интеллигентишка, шныряющий вечерами в темных переулках, и есть тот самый неуловимый ужасный маньяк.
Доктор Житейский трижды выступал по местному радио, сурово клеймил коллег, бросивших на произвол судьбы несчастных больных, и ставил жестокий ультиматум: к исходу дня прибыть в больницу. К вечеру все собрались, понуро столпились у безобразно черного фасада.
Житейский тут же произнес сильную своими выражениями речь. Он призвал начать новый этап в жизни клиники и объявил как для персонала, так и для больных час покаяния, запретив на это время всякие разговоры и хождение.
Не пришел только Юрка. И доктор специально отправил за ним санитарку. Все знали, что обитал он в полку. Но и там его не было. Вместе с новым другом Сирегой он поселился при штабе. Его не гнали: зачлись заслуги в ликвидации матерого преступника Консенсуса. Сам Кара-Огай жал ему и Сиреге руки. Предложили Юрке вступить в Национальный фронт, но он сразу отказался. Да и вояка, откровенно говоря, из него был никудышный. Никто, впрочем, и не настаивал. При штабе его бесплатно кормили, и он иногда помогал толстухе-поварихе готовить обед.
А в клинику бывший санитар пришел сам на следующий день. Доктор Житейский долго тряс ему руку и благодарил от имени руководства больницы за самоотверженный и бескорыстный труд. Расчувствовавшийся руководитель уже хотел было перейти к новым Юркиным задачам, но тот опередил его:
— Ухожу я, Марат Иванович! И прошу вас выписать мне трудовую книжку.
— А что случилось? — спросил Житейский.
— Надорвался я. Слишком много печали связано у меня с этим домом. Не смогу я уже здесь работать. Поэтому лучше отпустите.
— Хорошо, — сказал доктор после мрачной паузы. — Только зарплату я тебе выплатить не могу: нет денег. Может, когда потом появятся. Ты наведывайся.
— Я уеду из города, — тихо произнес Юра и вышел.
Он хотел не спеша пройтись по улицам, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. Но случайно подслушанный разговор двух санитарок заставил его немедля броситься в штаб…
А что же Автандил Первый, бывший Верховный Иерарх разогнанной республики? Он, конечно, притих, но катастрофа отнюдь не сломала его. Остатки долларов он скрутил в тугую трубочку, просунул ее в зеленую бутылку из-под пива, понаблюдал, как валюта раскручивается, распухая и заполняя стеклянное нутро. Потом он заткнул свое сокровище деревянной пробкой и закопал подле больницы. Автандил знал, что наступит час, когда он вновь высвободит этого джинна, и его республика, возродившись, станет непобедимой.
А пока бывший руководитель вместе со всеми выгребал из палат мусор, золу, осколки закопченных стекол, головешки. К вечеру второго дня, после ужина, он осмелел и даже собрал вокруг себя небольшой митинг. Звенящим от гнева шепотом Цуладзе сообщил, что командир полка, которого он назначил министром обороны республики, подло предал его и нанес коварный удар в спину — устроил путч.
— Я клянусь могилами наших героев, — бросал Автандил жгучие слова, — что мы отомстим предателю. Наша песенка еще не спета, будет вновь на нашей улице праздник…
Сыромяткин послушал — старая пластинка наскучила его творческому уху, и он пошел стучать на Автандила. Житейский, услышав про смуту, очень возмутился, прихватил с собой двух санитаров-близнецов Ивана и Степана и помчался разгонять несанкционированный митинг.
К тому времени оратор совершенно преобразился: лицо его покрылось революционными пятнами, в голосе проснулся металл, глаза полыхали.
К нему, расталкивая собравшихся, двумя ледоколами ломились Иван и Степан. В их кильватере семенил Житейский, а где-то за его спиной стыдливо проглядывал Сыромяткин.
Санитары стащили Автандила со стула, откуда он толкал речи, профессионально заломили руки за спину и поволокли в кабинет к доктору. Житейский, хмуро глянув на столпившихся, приказал:
— А ну, марш по палатам! Уши развесили… Мало еще вас закопали?
В кабинете Цуладзе посадили на стул. Житейский сделал знак санитарам, и они сразу вышли. Некоторое время доктор пристально разглядывал худощавое небритое лицо с острым кадыком, узловатые пальцы с почерневшими от сажи ногтями, грязный бордовый халат, в который пациент кутал нескладное тело. Воспаленные глаза больного сверлили его с плохо скрытой ненавистью. «Притворщик, маньяк и уголовник в одном лице», — подумал доктор.
— Житейский, хотите я вам расскажу притчу о маленьком ослике, который решил, что он стал взрослым и умным? — неожиданно спросил Цуладзе.
— Я сейчас сам вам расскажу, но не притчу, а точный прогноз на будущее. Лично для вас.
Цуладзе расхохотался, схватившись руками за живот — явно фиглярничал.
— Милый доктор, ну не хотите притчу, давайте я вам все скажу прямо, без экивоков… Когда сбежал персонал, все эти безумцы (жалкие их душонки не стоят и гроша, не правда ли?) стали моими рабами, беспрекословным быдлом, послушной биомассой, планктоном. Я создал Подутюрскую Республику, и журналисты рассказали о ней всему миру…
Житейский, не переменившись в лице, вдруг хлопнул в ладони и громко произнес:
— Иван! Степан!
Сутулые близнецы мрачными глыбами выросли на пороге.
— «Ползунки» для Иерарха! Немедленно!
Братья осклабились, из-за их толстых спин взвилось нечто серое и матерчатое.
Цуладзе гордо запротестовал, но ему тут же вывернули руки. Он взвыл и больше не трепыхался. Санитары старательно и быстро упаковали больного, перекрыв норматив Минздрава на 5,5 секунды. Автандил превратился в маленькую спеленатую куколку. Его вновь посадили на стул. Доктор кивнул — санитары безмолвно исчезли, как дым, вытянутый сквозняком.
— Больной, — строго начал Житейский, — вы перевернули вверх дном психиатрическую лечебницу. Вы сотворили много злодеяний, вы виновны в гибели людей, в поджоге здания… Как минимум вас надо повесить. К сожалению, это не в моей компетенции. Теперь, слава богу, такой гнусности больше не будет. И из этой куколки вам уже не выпорхнуть. Я прекрасно знаю, что вы несколько лет назад совершили тяжкое преступление и решили спрятаться от наказания в больнице для умалишенных. Вы законченный негодяй, но выгонять вас я пока не буду. Опять начнете свою лабуду — на неделю закатаю в «ползунки». Не поможет — передам в тюрьму. Начальник там очень милый человек, объявление вывесил — приглашает вернуться своих подопечных. Камеры свободны… Ну так что?
Автандил дышал часто и натужно — ему не хватало воздуха.
— Я… обещаю. Начну… новую жизнь! Я буду самым тихим и глупым дебилом, даже идиотом. Я научусь… мычать. Клянусь мамой!..
— Вот это лучше, — похвалил доктор. — А то сразу притчу про осла… Иван! Степан! — громко позвал он, и они тут же появились. — Отнесите. Пусть полежит так до утра… Как утверждал Джек Лондон, в смирительной рубашке удивительно освежается душа.
Утром Автандила распутали и вытряхнули на волю. С непривычки сразу встать он не смог. Когда его члены восстановились, он вышел во двор и присел на остов разрушенной скамейки.
И в эту скучную минуту дальние горные ветры донесли стрекочущие звуки. То были железные винтокрылы. Они опирались руками-лопастями на воздух и подгребали прямо к городу. Их налетела целая туча. Первые вертолеты зависли над печальным домом, и тут не выдержал, взорвался Сыромяткин:
— Комиссия ООН! Это же комиссия ООН прилетела!
