– Слушай же, вобла сушеная, – произнес я, глядя в голубую бездну глаз бомжа. – Твоя Танька подозревается в убийстве банкирши. Если станешь что-то скрывать и валять дурака, то пройдешь по делу как соучастник.
– Ага, соучастник-фуясник, – закивал он головой. – Я за Таньку не в ответе. Я ей не папа. Приехала – уехала, мне до нее дела нет.
– Тогда чего же ты, как червь навозный, извиваешься?
– Да я как на духу все отвечаю, а ты цепляешься, как креветка за плавки! Неделю как ушла. С мужиком. Ну, не помню я его, не помню, не дал бог светлой памяти!
– Не только памяти. И мозгов он тебе не дал, – вздохнул я. – Этот мужик много раз бывал здесь?
– Два… Или пять. Придет, свистнет, а Танька все дни напролет в воде сидит. Он свистнет, а она голой из воды выскочит, как селедка на крючке, шорты на задницу натянет – и к нему. День или два ее нет. Ну, это ясно, чем занята, – свой кошачий хвост как можно выше задирает, то есть тащится, как молодежь нынче говорит. Придет – отсыпается под навесом. Я ее чайком отпаиваю. У нее глаза бешеные, сама как дурная, хохочет все время, и еще пару раз рвало ее сильно. Я думал, что помрет.
– Она баловалась «косячком»?
– «Косячком»? – переспросил бомж и наморщил лоб. – Упаси господь!
Я схватил палку и шарахнул ею изо всех сил о камень. Два обломка, вращаясь, как пропеллеры, пронеслись перед самым носом бомжа.
– Не ври, дядя! Не ври! – крикнул я.
Он попятился от меня, бормоча под нос:
– Да что ж ты нервный такой? Зашибешь ведь невинного! Размахался, как дирижер! Зачем мне врать? Я как на духу… Она это… кололась.
– Что она себе вводила?
– Не знаю, – покачал головой бомж. – Мамой клянусь, не знаю. Я эту штуковину, – он кивнул на пластиковую коробочку, – не признаю. Я покурить люблю, водочки выпить, а чтоб колоться – нет, никогда. Не приучен, не умею, да и страшно в свое живое тело иглу втыкать… На, гляди!
Он развернул свои руки ладонями вверх и протянул их мне. Следов уколов в самом деле не было.
– Ну ты ведь должен был видеть, как она набирает в шприц жидкость?
– Видел, да, – закивал бомж. – Из коробочки брала шприц и набирала в него жидкость.
– Откуда? Из этого пузырька?
Бомж покачал головой.
– Нет. Это спирт, я его на язык пробовал. Она им ватку смачивала и руку протирала. Гигиена. Танька вообще чистая девчонка. Все любила намыливаться каждое утро. Войдет в море – и давай шампунем себя поливать. Из-под пены даже не разглядишь, что голая. Все равно что кружка пивная. Бутербродов наделает, но перед тем, как меня угостить, заставляла руки с мылом помыть…
– Да хватит про гигиену! – не дослушал я. – Чем она наполняла шприц?
– Какой-то фуевиной. Из ампулы.
Я снова взял в руки пластиковую коробочку и вывалил ее содержимое на землю.
– Где она хранила ампулы?
– Откуда я знаю, где… Да нигде! Чего их хранить? Это ж не ценные бумаги. Принесла, укололась – и пошла купаться.
– Ампулы ей давал любовник?
– Не знаю. Утверждать не стану. Может быть, и любовник.
Я стал ходить вокруг тента, внимательно глядя себе под ноги. «Начальник лагеря» следил за мной. Я поднялся выше, на небольшой каменный уступ, похожий на ступеньку. Под ногой хрустнуло стекло. Я склонился и поднял округлый кусочек ампулы.
– Это? – спросил я бомжа.
– Это, – кивнул он.
На стекле можно было разобрать всего четыре буквы: «ОПОЛ».
– Скорее всего омнопол, – предположил я. – Это наркотик, болеутоляющее.
Бомж пожал плечами.
– А мне что омнопол, что фуепол – без разницы.
Я завернул осколок в газетный обрывок и спрятал в карман.
– В какое место она колола?
– Не в зад же, конечно! В вену, – и он похлопал себя по сгибу руки.
– Приду я к тебе сегодня ночевать, синеглазенький, – сказал я наркоману. – Будем вместе Таньку встречать.
– А она не обещала сегодня вернуться, – отпарировал бомж.
Я мысленно рассчитывал время. До лодочной станции я долечу минут за пять. Сдать «Ямаху» – дело
