— Завязал, — хмуро объяснил Кучерявый, сидя у иллюминатора на ящике консервированных ананасов. — Нельзя — мозги разжижаются...
Ни один, ни другой не обсуждали найденную в прошлом рейсе контрабанду. Более того — встречаясь в столовой или в коридоре, с натянутой улыбкой приветствовали друг друга и поспешно расходились, опасаясь остаться наедине.
И вот после захода в Латакию Кучерявый не выдержал, все же явился для выяснения отношений. Морозов чувствовал — компаньон что-то задумал. Он не стал корить за нарушение конспирации, молча поставил стакан, по пить Кучерявый не стал.
Это было плохим признаком.
Морозов немного побаивался «коллегу», от которого можно было ожидать и резких смен настроения, и приступов ярости. Он объяснял это влиянием алкоголя, дурной наследственности, неудовлетворенности, отгоняя надоедливую и простую мысль, что все кроется в несовершенной системе распределения доходов.
Он тихо радовался, обсчитывая «коллегу» самым бессовестным образом и, успокаивая себя, тут же придумывал оправдание — Кучерявому хватало на жизнь, а на большее он не наработал. Однако при всем этом понимал, что примитивный ум Кучерявого однажды дозреет, и напарник потребует своей доли полностью.
Пока, правда, этого не произошло.
— Что новенького? — бодро спросил он хмурого Кучерявого.
— То золото, на шлюпочной палубе — мое.
— Козе понятно.
— Тут ситуация намечается...
— Ну.
Кучерявый посмотрел на янтарную жидкость, отвернулся.
— Твой таможенник говорил, что все равно сыщут того, кто вез.
— Пугал. Пока ведь не нашли.
— Вот именно — пока. А у меня седых волос прибавилось. Тебе хорошо — у тебя везде свои люди... А я? Мне как быть?
— Сам виноват.
— Вот я и думаю...
— Думать иногда полезно, — поддакнул Морозов. — Было бы о чем.
Кучерявый посмотрел на свои руки, сжал их, шумно вздохнул, немного помолчал.
— Тут такое дело... Я сдуру все свои гроши? ухнул на то мероприятие.
— Да ну? Так уж и все!
— Ну... Пару тысяч осталось. Но дело в том, что я хочу списываться. Я предупреждал. Устроюсь где- нибудь, пережду годик.
— Твое дело.
— Твое тоже, — с нажимом, зло сказал Кучерявый. — Я тебе о «рацпредложении» рассказал? Рассказал. Ты, я вижу, в этот рейс пустой пошел. Или сам все делаешь? В общем, ты мне должен...
— Да ну? И сколько же?
— Пятнадцать.
— Копеек?
— Тысяч. И брось хихикать!
Морозов расхохотался. Смеялся натужно, невесело, мозг сверлила мысль: схватить бутылку и — вдребезги о голову Кучерявого.
Наконец успокоился.
— Но почему пятнадцать, дружочек? Почему не три, не двадцать семь?
— Я все подсчитал.
Кучерявый вынул из кармана суперплоский миникалькулятор.
— Могу пересчитать в твоем присутствии.
Морозов молчал, обдумывал мучительную казнь Кучерявого.
— Считать?
— А если ничего не дам?
— Дашь!
По спокойному лицу Кучерявого Морозов понял, что у того все продумано основательно. Что делать с этой сволочью? Напоить недомерка, вывести на палубу, за ноги и... Не дастся. Самому на него донести? Ерунда! Купить? Пожалуй. За сколько? Сколько дать, чтоб он больше никогда не вякал?
— На берегу расплатимся, — сухо сказал Морозов. — Я с собой такие деньги не ношу. Расписку напишешь — берешь пятнадцать «кусков» за провоз золотых монет.
— Дулечки! — возмутился Кучерявый. — Ничего не писал и писать не буду.
— Напишешь, дружочек, напишешь. За твою расписку я тебе дам... ровно десять тысяч. В тот же день уедешь.
— Чего? Пят...
— Заткнись! А уедешь...
Морозов сказал, куда. Подальше.
На прощание не подали друг другу руки, не посмотрели в глаза.
Морозов надеялся, что у Кучерявого хватит ума понять — шантаж возможен до определенной суммы. После начинается полоса смерти.
Ровно через две недели после моего визита к Наташе «Амур» вновь появился в порту.
Белоснежный, с группкой оркестрантов, игравших в желтых рубашках танго на полубаке, он словно возвращался из мира вечного праздника, веселья, беззаботности, где отпуск — круглый год.
Вместе с теми, кто по долгу службы встречал судно, я стоял на причале. От друзей и родственников прибывавших нас отделяли переносные алюминиевые барьеры.
У кнехтов ждали швартовщики. Дядя Миша, мой старый знакомый, мускулистый, одетый в потертые штаны и новенькую оранжевую футболку с рекламой «Кока-колы», подошел, поздоровался, улыбнулся, продемонстрировав отличные зубы.
— Привет, дядя Миша, — пожал я крепкую сухую ладонь. — Как здоровье?
— Никакая зараза не берет. Если швартов не лопнет и башку не снесет, до ста проживу. А там — как получится.
Мелькнули в воздухе легости, засуетились швартовщики, выбирая канат и трос. Дядя Миша не шелохнулся, зорко наблюдал за действиями. Ему, ветерану, иной раз разрешалось «сачкануть».
Трап мягко скользнул вниз, опустился на причал. Тотчас на него ступила врач. Она поднималась, уже снизу начав спрашивать судового врача, ждавшего у борта:
— Больные есть? Крысы? Заразные болезни в портах захода?
— Все в порядке, все в полном порядке, — прихлопывая от нетерпения ладонью по фальшборту, отвечал молодой врач. Он улыбался кому-то в толпе, и по всему было видно, что с нетерпением ждет конца формальностей.
— И разве это врачи? — снисходительно смотрел на эскулапов дядя Миша. — Помню, мы до войны заходили у Сингапур...
Я знал, что дядя Миша, как большинство моряков, любит «травануть», но все же слушал — пока врачи не уладят свои дела, остается ждать.
— Так ото врач был! Все знал! Поднимается на борт, желтый, как с перепою. Очки, зубы! Сам, как этот кнехт, невысокий. Приказал всем повысовывать языки. Посмотрит на язык, оттянет веко и — как по энциклопедии. У этого, говорит, запущенный насморк, на берег не пускать. У этого — язва... Не, раньше народ толковей был, серьезней. Раньше лучше было...
— Сахар слаже, — подхватил я, — вода мокрее, а пожары — не потушишь!
— Можно подниматься, — махнула рукой врач.
