– Тебя неправильно лечили, – безапелляционно заявил я. – Твоего психиатра самого надо в психушку засадить и нахлобучить на него смирительную рубашку…
– Заткнись…
– Что ж это за лечение такое, если у тебя нет тяги к жизни?! – распалялся я. – Что за идиот работал с тобой, если ты цитируешь каких-то полоумных фабров! Какой тупица внушил тебе страх перед старостью? Да я знаю кучу стариков, которые путешествуют, читают, пишут мемуары и интересуются всем подряд, как подростки!
– Я прошу тебя…
– Вместо того чтобы напиться испанского вина, слопать ботифарру и увлечься мною, ты, как приговоренная к высшей мере, думаешь о смерти! Хочешь, я буду твоим врачом? Сейчас мы поедем в ночной клуб…
Я заговорился и произнес последнюю фразу чисто машинально, но было уже поздно, хоть я и прикусил язык. Ах, не надо было упоминать про ночной клуб! Сказал бы лучше, что поедем в ресторан или кафе… Лицо Яны исказилось, как от боли. В меня полетел камень, от которого я едва увернулся. Она прижала к лицу ладони и отвернулась от меня. Я погасил в себе порыв кинуться к ней и попросить у нее прощения. Если бы я это сделал, я бы показал, что знаю о причине ее болезни. Для Яны это было бы все равно, что получить удар по старой ране.
– Мне кажется… – пробормотал я, глядя, как дрожат худенькие плечи Яны, – мне кажется, я смог бы вернуть тебя к жизни. Потому что глупо и вредно тревожиться о завтрашнем дне. О нашей смерти есть кому побеспокоиться, а раз так, то зачем о ней думать? Не лучше ли радоваться жизни до последней минуты? Например, тому, что мы встретились в таком красивом месте? Что я не переломал себе руки и могу тебя обнять, что уцелели мои губы и я могу тебя поцеловать, да и все остальное тоже в порядке…
– Я тебя ненавижу, – тихо произнесла Яна.
– Да брось ты! Нам отведено не так уж мало времени, и ты успеешь понять, что глубоко заблуждаешься, потому что ты меня уже почти любишь…
– Это ты заблуждаешься, – ответила Яна, опускаясь на корточки перед котом, который осторожно обнюхивал придорожную траву. Я снова убедился, как она умеет быстро брать себя в руки и подавлять тяжелые эмоции. – Времени отведено очень мало.
– Почему мало?
– А потому, что мне много не надо. Мне даже то, что осталось, девать некуда… Прощай!
Она подхватила кота, положила его себе на плечо и быстро пошла по дороге вверх. Кот, раскачивая лапками в такт ее шагам, смотрел на меня большими печальными глазами.
– Прощай, – пробормотал я.
Давно меня никто так не озадачивал, как Яна. Я терзался вопросом: почему не признался ей, что именно со мной она разговаривала той глубокой ночью в реабилитационном центре и умоляла спасти профессора Веллса. Что-то удержало меня от этого признания. Но что? Убежденность, что со случайным встречным, каковым я представился, Яна будет более откровенной? Как с попутчиком в купе, которому можно рассказать о себе самое сокровенное, ибо твердо знаешь, что он сойдет на следующей станции, и вы уже никогда не встретитесь…
Яна еще не скрылась за поворотом, как сверху сбежал тот самый смуглолицый парень, приставленный к Яне в качестве телохранителя. Я кинулся за скальный выступ и спрятался за ним. Арапчонок зло крикнул Яне по-испански: «Ты где была?» Она не поняла его, и даже голову не повернула в его сторону, лишь поправила кота на плече, словно манто из чернобурки, и пошла дальше. Арапчонок глянул на дымящуюся машину, приблизился к ней, посмотрел на залитую моей кровью раскуроченную панель. Затем попятился к обрыву, потупив взгляд. Я понял, что он идет по кровавому следу. Остановившись на краю пропасти, он присел, тронул пальцем обагренный камень, поднес руку к глазам. Полюбовавшись на кровь, он оскалил зубы и победно вскинул кулак вверх. Должно быть, этот молодой чудак решил, что я сорвался с дорожного полотна.
«Не нравится мне это все», – подумал я, провожая взглядом арапчонка, убегающего вслед за Яной.
Глава 24
ХОРЕК В КЛЕТКЕ
Я добирался до дома на такси. Дорога была настолько долгой и мучительной, что я несколько раз то ли засыпал, то ли терял сознание, а когда приходил в себя, с чувством смутной беды вспоминал, где нахожусь и куда еду. Мысли путались, смешивались, как в коктейле, в затуманенном сознании всплывали чьи-то образы, голоса: меня то звали на помощь, то предостерегали от несчастного случая. Водитель с тревогой поглядывал на меня и несколько раз спросил, не желает ли дон пассажир, чтобы его отвезли в больницу.
Я держался, скрипел зубами, сжимал кулаки, превозмогая боль в голове. Я пытался сохранить в себе остатки сил, но они вытекали из меня, как вода из прохудившейся бочки. Таксист отказался въезжать в узкую улочку, боясь застрять там, и мне пришлось тащиться к дому пешком, шатаясь, как пьяный, и шлепая по лужам. Пока дошел, вымок до нитки и уже не чувствовал ног.
В нижней комнате у жаровни я рухнул на скамейку и некоторое время неподвижно сидел там, тупо глядя, как под моими ногами растекается грязная лужа. Я слышал, как над головой поскрипывают лаги и половицы, скрипит стул, бормочет телевизор. Профессор был у себя и, по-видимому, не догадывался о моем присутствии… Я не лягу спать, не позволю себе рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом, чего мне сейчас нестерпимо хотелось. Я сейчас зайду к профессору, сяду перед ним в кресло и буду допрашивать его до тех пор, пока не узнаю всей правды. Я должен знать, что связывает профессора и Яну, и почему девушка находится в деревне? Если горное захолустье является элементом комплексного лечения, то зачем профессор лгал мне, что отправил туда Яну, «дурно воспитанную провинциалку», словно в ссылку? И вообще при чем здесь профессор, если судьбой Яны должны заниматься медики, а не лингвисты?
Я нащупал в углу комнаты бутыль с красным вином, отхлебнул из горлышка, проливая на грудь. Надо ставить точку. Я устал заниматься этим делом. У меня перерождались чувства. Угасал охотничий рефлекс, и Яна уже не казалась человеком, способным вызвать во мне сыщицкий азарт. Она уже представлялась мне… нет, даже не жертвой. Я воспринимал ее запутавшейся и глубоко несчастной девушкой, которой в жизни не хватило любви. И меня тянуло к ней, я думал о ней, и от этих мыслей в мой душе рождался теплый и нежный туман…
