развевающийся имперский стяге Орлом-и-Солнцем. Там тоже всё кончено.
Меня начинает трясти. Я вдруг вижу не серые безликие фигуры, а кинувшегося на меня мальчишку лет, наверное, семнадцати. Лоб перевязан красной повязкой интербригады. У него нет бронежилета, грудь вся залита кровью, и кровь застыла лужицами в топорщащихся складках серой куртки.
– Обер-ефрейтор! Фатеев! – оживает мой переговорник. Лейтенант. Как он не понимает, что я сейчас не могу говорить!
– Обер-ефрейтор Фатеев на связи, – машинально откликаюсь я.
– Докладывай.
– Сектор пройден, господин лейтенант.
– Вижу. Молодец. Прошёл, и без помощи. Потери?
– Один убитый. Один тяжело раненный. Трое с лёгкими контузиями и ушибами. Боеспособны.
– Кто ранен? – Хань.
– Чёрт! Где?
– На мосту. Я видел, с ним был кто-то из санитаров... – Понял тебя. Ясно. Давай подсчитай, что взято и уничтожено. Благодарю за отличную работу. И... за отличный первый выстрел. Когда ты поднял залёгших...
– Господин лейтенант, наводил не я, наводил автомат...
– А ты стоял и не кланялся пулям, обер-ефрейтор, пока не произошёл надёжный захват. Ладно. Прочистить как следует сектор. Собрать трофеи. Пленных, буде таковые найдутся. Раненым мятежникам приказано оказывать помощь. Всё ясно? Приступай. : Мы приступили.
Ребята мои выглядели неважно. Попятнаны пулями оказались почти все. Хорошо, ни одна не пробила кевларовой брони. Но ушибы от них оставались дай боже.
Развернувшись в цепь, мы прочёсываем наш сектор. Убитых очень много. Почти никого в форме. Почти все в гражданском. У многих лбы повязаны алыми платками. Здесь лежит, наверное, целая интербригада...
Мы стаскиваем в кучу трофеи. Винтовки – те же «манлихеры» и «эрне» старых модификаций. Раненых мятежников тоже очень много. Очень много...
Я чувствую, что мой мозг сейчас взорвётся. Словно кто-то властно сдёргивает с глаз пелену.
Я вижу изуродованное взрывами поле боя. Развороченные ямы блиндажей. Источающие тяжёлый чёрный дым доты, подорванные танки – и повсюду тела. Большинство неподвижны, но некоторые ещё шевелятся...
И всё это сделали мы? Но... я же не помню... мы только подрывали... Когда это могло случиться? Что, мы убили их всех?..
Слева от меня доносится стон. Из полуобрушенного блиндажа, взрыв разбросал брёвна наката; стон доносится как раз из-под них. Стон жалобный, не похожий на мужской.
– Вытащим? – останавливается Сурендра.
– Пусть подыхает, – злобно скалит зубы Фатих. – Мятежник... поделом им всем. Мы им покажем, как бунтовать!
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заехать турку между глаз.
– Лейтенант приказал оказывать раненым мятежникам помощь, – холодно говорю я, тем самым пресекая все дальнейшие разговоры. – А ну, взялись! Микки, Глинка! Помогите бревно сдвинуть!..
Не проходит и пяти минут, как мы вытаскиваем на свет божий раненого. Мятежник. Точнее, мятежница. – В серой туристской штормовке – похоже, многие тут использовали их как что-то вроде формы.
– Глядите, братва, никак девка! – алчно зашептал Раздва-кряк.
– И не раненая, – хладнокровно заметил Джонамани, приподнимая девушку за плечи и осматривая со всех сторон, словно она была связкой бананов. – Просто контужена слегка.
– Жетон есть? – спросил я, вовремя вспомнив порядок.
– Жетона нет, командир. Они все, по-моему, их поснимали.
– Ладно. Давайте осмотрим, может, переломы или ещё что...
Я наклонился над девушкой. Прощупал, не касаясь груди или ещё чего-то интимного. Вроде ничего.
– Кряк, наручники.
– Что, убийца, боишься?.. – вдруг услыхал я. Бледные бескровные губы шевельнулись, большие карие глаза приоткрылись. Они ещё были полны боли, но девушка явно приходила в себя. – Боишься?.. Даже меня, раненой, безоружной?..
Она говорила с характерным для «славянских» планет акцентом.
– Ты не ранена, – мрачно сказал я ей. – С тобой всё будет в порядке.
– И меня расстреляют, а не повесят... – Она постаралась усмехнуться, но это у неё получилось плохо. – Только я всё равно ничего не скажу! Слышите, палачи? Ничего не скажу!.. Даже и не старайтесь!..
– Это не по нашей части, – отрезал я. – Фатих, Назар – поднимите её.
– Командир... – жадно облизнул губы Раздва-кряк. – А может, нам её того... пока тёпленькая? – Тебе что, Селезень, сперма в голову ударила? – гаркнул я. – Хватит болтать. Девушку – к пленным.
– Да погоди, командир! Командир, так-то ведь оно слаще... когда она визжит и вырывается...
– Маньяк, блин, – плюнул я. – Р-разговорчики!
– Командир! Погоди... погоди... ну давай ты первым, а? Мы не гордые, правда, ребята?
Что-то совсем плохое и жалкое было сейчас в нём. Словно гниль, пожравшая середину яблока, вдруг вылезла наружу. Раздва-кряк как-то скрючился, угодливо и в то же время с явной угрозой заглядывая мне в глаза.
–
– Что? Командир, так как, привяжем её?..
Раздва-кряк никогда не отличался особыми успехами в рукопашном бою. Я ударил его не сильно, не искалечить, а просто оглушить. Проследив при этом, чтобы не задеть алую бляху прицела – эта дрянь стоит чёртовых денег, не хотелось бы впоследствии за неё расплачиваться из собственного кармана. Кряк свалился, как куль с мукой. Глаза мгновенно закатились.
– Всё ясно? – Я обвёл мрачно застывшее отделение выразительным взглядом. – Мы не какие-нибудь там иррегуляры-ополченцы. Мы, блинчатый карась, десант! А этого идиота, – я брезгливо пихнул Кряка носком ботинка, – я от банальной неприятности спас. Так что всё, без разговоров – девчонку к пленным, Селезня привести в чувство.
Отделение молчало. Очень нехорошо молчало. Все, включая даже Мумбу, первым признавшего меня командиром. Джонамани склонился над Раздва-кряком, зачем-то прощупал артерию на шее, покачал головой, раскупорил ампулу-самовспрыску, прижал Селезню к щеке.
– Ты его едва не убил, командир, – укоризненно сказал он, не поднимаясь с колен. Как некто вроде отделённого доктора, он позволял себе кое-какие вольности. – Нельзя так. Со своими-то. Ну, трахнул бы он девчонку. Какой в том кому убыток? Ей? Её так и так в расход пустят. Или Чужим продадут, для опытов. Кряк же не садист какой, не извращенец Как говорится, сунуть, вынуть, убежать.
– Так, – сказал я, закипая. – Кто еще так думает? Кому ещё честь не дорога?
– Что такое честь, командир? – спокойно спросил меня Сурендра. – Мы не знаем таких слов. Ты учился, говорят, даже в универе, а мы восемь классов едва осилили.
То, как он строил предложения, напрочь опровергало его утверждение о «восьми классах», но я не стал в тот момент заострять на этом внимание.
– Мятеж, ребята! – как можно спокойнее спросил я. – Неподчинение приказам старшего по званию в боевой обстановке. Карается каторжными работами на срок до двадцати лет или смертной казнью.
Девушка всё это время очень старалась держаться гордо и независимо, однако это получалось у неё плохо. Наручники на неё так и не нацепили, однако бежать она не пыталась. Только тяжело дышала да из глаз одна за другой катились слезы. Она не плакала, нет. Слезы бежали сами собой. Она скорчилась в яме рядом с размётанными брёвнами блиндажа, поджав ноги в грубых брезентовых штанинах и высоких армейских ботинках с рубчатыми подошвами.
Я понимал, что дело плохо. Что надо было отдать им девчонку. Они считали её своей законной добычей.
