– Ростовцев, к снаряду!
Гешка подтянулся шестнадцать раз. До десяти Игушев считал вслух, затем замолчал и с деланой озабоченностью уставился в свой блокнот. Отделение дыхание затаило, наблюдая за Гешкой.
Он мог бы и больше подтянуться, но решил, что и шестнадцати достаточно.
Потом бегали по городку со страшной скоростью – сержант прямо как с цепи сорвался. «Не отставать!» – только и орал он. Все ужасно выдохлись, чуть на завтрак не опоздали.
Днем Гурули позвал Гешку к себе, закрыл за ним дверь и вдруг ни с того ни с сего обрушил свою лапищу ему на плечо. Удар был слишком сильным, и Гешка даже вспылил от боли:
– Ты, Витя, озверел?
Гурули неприятно рассмеялся, оскалив крупные белые зубы, снова поднял руку, но на этот раз ласково провел ладонью по Гешкиной голове.
– Больно?.. А вот когда пуля попадает в плечо, то рука до самого локтя немеет, кажется, что она все время мерзнет, даже если жара за пятьдесят. А боль на всю грудь отдается.
– Но при чем тут я? – вроде как в шутку проворчал Гешка, потирая плечо.
– Ты перед кем выпендриваешься? – продолжая показывать зубы, спросил Гурули, и Гешка так и не понял, всерьез он или нет. – Кто ты такой, а? У Игушева два ордена Красной Звезды, в него четыре литра чужой крови влито. И ты ему нос хочешь утереть, салабон?
Вечером рота ушла на засаду. Яныш заступил в наряд, а Гешка забрел на спортивную площадку, чтобы не видеть, как тяжелый от касок, бронежилетов и оружия строй, покачиваясь, пылит по дороге и чтобы никто из ребят на него не смотрел.
«За кого они меня принимают? – накручивал сам себя Гешка. – Быдло, деревня неотесанная!..» Прыгнул, ухватился руками за перекладину, поднял ноги вверх, потом вниз – махом дугой, да так, что почувствовал упругость горячего воздуха, сложился вдвое ножиком, вылетел на прямых руках над перекладиной.
«Кто я такой, спрашивают…»
Вдохнул, оттолкнулся руками, полетел вниз, как плеть, описал дугу над землей и встал на руки, как стрелка часов на двенадцати.
«Кто я такой… Герои, мать вашу…»
В тот же вечер Гешка зашел в модуль старших офицеров к Кочину. Евгений Петрович сидел под настольной лампой и простым карандашом рисовал квадратики на листе ватмана. Рядом в стакане с кипятильником пузырилась вода. Комната была уютной, похожей на студенческую общагу.
– А, это ты! – Кочин встал навстречу Гешке, мельком взглянул на часы и протянул руку. – Проходи, садись. Чай будешь?
Гешке показалось, что Кочин очень не желал его прихода, и, стараясь не утомлять командира полка своим присутствием, сразу перешел к делу. Он путано, но немногословно сказал, что до перехода в хозвзвод хотел бы, пусть только раз, сходить на боевые, испытать себя, ибо совесть его не на месте и перед товарищами стыдно, а замполит Рыбаков в принципе не против этого, нужно только разрешение. Кочин не смотрел на Гешку, машинально перекладывал книги, карандаши с места на место, невпопад кивал головой. И когда Гешка совершенно ясно понял, что Кочин его не слушает, а напряженно ожидает какого-то события, в дверь негромко постучали.
Евгений Петрович выпрямился, как если бы в комнату вошел маршал, замер и прижал палец к губам. Гешка затаил дыхание и испугался неизвестно чего. Стук повторился. Затем приглушенный шепот:
– Евгений Петрович… Вы дома? – Кочин показал рукой Гешке на кресло и сам неслышно опустился за стол. Прошла безмолвная минута. Наконец Кочин как ни в чем не бывало спросил:
– Так что случилось, Гена?
Геша стал опять рассказывать, но Кочин, похоже, снова его не слушал, а думал о чем-то своем. «А голос был женский, – с ехидцей подумал Гешка. – С чего бы это Евгений Петрович так сдрейфил?»
– Какая засада? – вдруг раздраженно спросил Кочин и откинулся на спинку стула. – Я ведь тебе объяснял, что на боевые ты ходить не будешь. Что тебе не понятно?
Гешка обалдело смотрел на подполковника. «Не буду так не буду! – обиженно подумал он. – Баба с возу – кобыле легче».
Целую минуту они молчали. Кочин крутил карандаш в пальцах и смотрел на лист бумаги, словно сочинял стихи, да вот рифму никак подобрать не мог. Гешка щелкал суставами пальцев и мечтал отсюда скорее уйти.
– Родителям пишешь? – запросто перешел Кочин на другую тему и более спокойный тон, однако все еще не поднимая головы.
– Редко…
– Привет от меня передавай. А на боевые не просись, нечего тебе туда соваться. Без тебя обойдутся, – он наконец поднял голову и в упор посмотрел на Гешку: – Ну зачем тебе это? Крови за свою жизнь не насмотрелся, а? Или пострелять из автомата хочешь?
В ответ Гешка смог лишь пожать плечами. Выходя из модуля, он поклялся никогда больше не заходить к Кочину. Матери он написал: «Привет тебе от моего комполка».
Рота вернулась после завтрака. Дощатая казарма заходила ходуном от топота ботинок, лязга металла. Молодые были перевозбуждены. Солдат Лужков с тонкой цыплячьей шеей рассказывал всем, как ему хотелось курить. Никто его, конечно, не слушал, сержанты рявкали команды на сдачу оружия, на построение. Игушев как бы невзначай сильно толкнул Гешку локтем. «Каски, рюкзаки – мне! – трубил на всю казарму Гурули. – Только без пыли, мальцы, без пыли!» Койки скрипели под тяжестью амуниции, брошенной на них. В мутном воздухе обозначились солнечные лучи, похожие на желтые шторы. От ребят пахло металлом и оружейной смазкой. Гешке казалось, что все до одного должны быть в крови и ранах, и он старательно отыскивал на их лицах следы боя. Когда Лужков случайно оказался рядом с ним, Гешка схватил
