сообщил, я думаю, он не врал (зачем?). И даже этого мне хватило, чтобы в башке у меня – как, полагаю, и у тебя сейчас – начало проясняться. А после того, как я пошарился в Сети и связался с ребятами в Москве, я, можно сказать, все понял. Я тебя заинтриговал? Тогда твоя очередь: что с тобой было дальше?»
Подпись традиционная: С&М.
Я все-таки изложил Мирскому (еще будучи в Бремене) часть своей истории. В ответ получил все это. В башке моей, надо сказать, не только не начало проясняться, а окончательно сгустился абсолютно непроглядный смог. После же четырех джоинтов, выкуренных за несколько часов сидения на высокой табуретке-грибке за высоким круглым столиком Route 66 (добавившихся к бессонной предыдущей ночи), аналитическая машинка в башке сдохла совсем. Заржавела и рассыпалась. И быльем поросла.
В два ночи кафе-шоп – как и все прочие – закрылся. В отель соваться я опять не решился. Вокзал уже тоже был закрыт. Кроме ночных клубов работал один «Макдоналдс». Я зашел в тот, что на Damrak, недалеко от вокзала, и еще пару часов подремал над картонным стаканом с кофе. Движение ладони по подбородку сопровождалось скрежетом. В душе я не был уже три дня.
Решив, что игнорировать новый социальный статус бессмысленно, я в конце концов прилег на трамвайной остановке (что будет, если меня потащат в участок менты и обнаружат два моих паспорта и пистолет «Вальтер П-4», – я не думал; я вообще ни о чем не думал...). Тащить меня не тащили – но вскоре я проснулся от ощущения чьего-то близкого присутствия: метрах в трех топталась, тихо переговариваясь и оценивающе на меня поглядывая, малолетняя негритянская урла. Я матерно рявкнул по-русски – гопники исчезли.
В начале шестого я проснулся снова – от холода и сырости. За стеклами остановки ровно шелестел, щедро брызгая в многочисленные щели, спокойный, уверенный, надолго обосновавшийся здесь дождь. Рельсы слезились в фонарных отсветах. Я медленно сел, чувствуя ломоту в затекшем теле, откашлялся, отхаркался, обильно высморкался на асфальт. Башка потрескивала. Я извлек из кармана литруху graan genever’a, тридцатишестиградусной местной водки, – там оставалось еще больше половины. Сделал несколько добрых глотков – полегчало.
Когда рассвело, уровень graan’а понизился до трети, а на улице забегал народ, я доковылял до того же «Макдоналдса», с наслаждением выпил горячий псевдокофе, с омерзением сжевал хренбургер, умылся в сортире, почистил зубы пальцем, ужаснулся увиденному в зеркале и направился в интернет-кафе.
Рон Хендри давал предельно четкие указания, что делать дальше. М-р Ларри Эдж желал моего присутствия в Париже.
У меня не было никаких причин поступать, как предписывалось, – честно говоря, у меня был воз доводов за то, чтобы ничего такого не делать. Но... Во-первых, я совершенно не представлял, что могу предпринять самостоятельно. В натуре начать бомжевать? Порвать паспорта, заявиться в пункт приема беженцев, назваться Иваном Петровым и попросить убежища? Можно подумать, там меня не найдут... Поехать в Италию и сдаться следователю Альто? Мирский подтвердит, что я ни при чем?.. А может, он только и ждет, чтоб я так поступил, может, все им написанное – вранье с целью заставить меня так поступить? Дабы доделать недоделанное в Лондоне... В общем, существенно более надежных вариантов все равно не просматривалось.
...А во-вторых, я начал понимать, в чем корни религиозного чувства. Когда дело твое труба и на фиг ты никому не нужен – и вдруг обнаруживаешь (или убеждаешь себя), что кому-то зачем-то все-таки нужен, ты, оказывается, испытываешь очень сильную и столь объяснимую потребность в вере, что воображаемая эта или реальная, но уж в любом случае неизвестная воля – к тебе благосклонна. Что происходящее имеет смысл – и что оно в конечном итоге в твоих интересах...
Я отлично знал, что это чистый самообман. Но я был предельно вымотан и не видел альтернатив.
Уже в кресле поезда, уже засыпая, в предпоследний перед отключением сознания момент я рефлекторно открыл глаза – среагировав на толчок тронувшегося состава... Поморгал... Подался к окну... Даже встал – следя глазами за чем-то на отплывающем назад перроне...
Я упал обратно – даже не сообразив толком, что привлекло мое внимание (башка была никакая). Кто там стоял – смотрел на окна поезда?.. Некий пижон в кожане под старину и длинном желтом шарфе. Седой. Высокий. В темных очках.
...Минуты не прошло – а я уже не был уверен, не «приглючилось» ли мне. Вообще в таком состоянии – могло... Или это минувшим вечером я укурился до галлюцинаций?..
В кафе-шопе Route 66 картинки на сортирных дверях тоже были в духе американских шестидесятых: на женском – Мерилин Монро в энди-уорхолловском знаменитом исполнении... а на мужском – Ларри Эдж в эталонном образе Чака Ландмана («снятого в один» с Чарльза Линдберга), брутального авиатора из фильма «Горизонт»: летчицкая кожанка, длинный ярко-желтый шарф.
39
В этом районе имелась не только авеню Ленин (Lenine), но и редакция (если я правильно понял табличку) газеты «Юманите». Впрочем, «рулили» тут отнюдь не коммунисты – а те самые цветные иммигранты, которыми стращал меня Мишка: в его правоте я убедился в первые же часы пребывания в городе.
Час с лишним ушел только на поиск оной avenue (в доме номер 11 по ней должен был находиться некий отель Formule 1, моя цель): выяснилось, что это у черта на рогах, в Сен-Дени, ближнем пригороде – правда, в зоне досягаемости городской подземки. Но – на предпоследней станции бесконечной тринадцатой линии: Saint-Denis Basilique. Еще пересаживаясь на эту тринадцатую на Saint-Lazare, я ощутил себя где угодно (дома, например) – только не в Париже: разор, разруха, то ли неначатый, то ли незаконченный ремонт, длиннющие страшноватые (в обоих смыслах – и задрипанные, и небезопасные) переходы. И негры – самого угрюмого и маргинального вида...
Не посмотрев на табло, я сперва сел на поезд не в направлении Saint-Denis Universite, а на Gabriel Perl – поняв, что ошибся, вылез пересесть... И вдруг осознал: на обоих перронах отнюдь не пустой станции я – единственный белый.
Наверху (по прибытии) картина не изменилась: процентов девяносто народу на улицах составляли «гуталины» – и столько же процентов европеоидов имело ярко выраженный североафриканский (ближневосточный?) генезис. Переговорный пункт соблазнял дешевыми звонками в Бенин, Того, Гану, Марокко... Турецкий супермаркет «Али-Баба»... В витрине магазина хозтоваров – штабеля невостребованного отбеливателя: логично...
В общем, самое место для разных Фарахов... Фарха-дов, Халидов и прочих Мокдедов. (Какой еще, в баню, Фарах?.. Плевать – мое, что ли, дело...)
И все равно знакомые и родные – в самом плохом смысле – ощущения усиливались с каждым шагом: пластика, взгляды, манера встречных ржать, несмотря на всю типажную экзотику последних, безошибочно отдавали российскими трущобами и панельными спальными районами. На белого меня пялились особенно внимательно и нагло – точь-в-точь как у нас на какой-нибудь Чижовке рассматривали бы эдаких вот «баклажанов»... С другой стороны, если вдуматься, контингент – как раз для улицы Lenine. «Просто я живу на улице Ленина, – бормотал я из Феди Чистякова, отвечая адекватными гримасами (уж кого, блин, учить этой мимике!) попадающимся – правда, только одиночным – негроидным гопникам, – и меня зарубает время от
– ни...»
The same shit everywhere...
Пару раз я замечал обгоревшие дешевые легковушки у обочин, сожженные явно недавно и явно по месту парковки: это, пожалуй, даже по чижовским меркам был некоторый перебор. Ладно, думаю, я здесь всяко не задержусь...
«Формула-1» оказалась недорогим отельным комбайном для автотуристов – с прилагающейся большой стоянкой. В ресепшне сидела девица сугубо восточной наружности. Я, как было велено, сообщил, что пришел к Фараху по поручению от Бруно. Девице это решительно ничего не говорило. «Ду ю спик инглиш?» – усомнился я. «Йес, ай ду». – «Бруно просил меня передать кое-что для Фараха». Ни малейшего эффекта. Так и подмывало спросить: «У вас продается арабский шкаф?..» «Фарах, – говорю. – Бруно. Рональд Хендри...» Я уже обреченно смирился с тем, что в очередной раз купился на какой-то шизоидный розыгрыш – но тут дитя Востока, нахмурившись, взялось за телефон. Косясь на меня, девка заговорила на чрезвычайно неевропейском мелодичном языке со сдвоенными гласными. В беглых взглядах не сразу, но
