Никакого выражения. «Пустое лицо». Впрочем, и так все понятно. Он ее искал и не нашел. А значит, она не только не Майя, но и не та, кого изображала из себя перед бандитами Страно, и эта – якобы ее – версия тоже вранье (чье: девицыно? бандита?).
Да господи – конечно, вранье! Ни одна бы, даже самая тупая и жадная, овца не согласилась бы на такую авантюру... И вообще, если вдуматься – масса нестыковок. Почему о визите людей Страно она не рассказала Антону до моего появления в их компании – зато рассказала сразу после моего исчезновения? Как это она так ловко удрала из-под слежки в Болонье? Как это она так ловко удрала от киллера на Украине?..
С чьей подачи они с Антоном свалились на меня в Афинах? Девица говорила, что с подачи Антона, – но мало ли чего она говорила. Кстати, Антон просил Мирского поискать в Сети на мой счет – значит, он не знал про меня ничего толком!
Да она это все – конечно, она. И на Санторин она меня позвала – к Антонову, похоже, обалдению... И на Санторине его упоила... И на Неаполь намекала...
Так. Она знала, что я поеду в Афины. А с чего я поехал в Афины? Старик. Стамбульский старик. (Что – все-таки Ларри Эдж?!.)
Где-то в желудке закопошилось, просясь наружу, конвульсивное истерическое ржание. После того, как на меня вывалили груду информации, причем в большинстве вполне достоверной, объяснили, что к чему, кто, что и зачем делал, когда я (показалось на секунду) почти во всем наконец разобрался, – я вдруг волшебным финтом вернулся к тому, с чего начинал...
49
В «нычке» мы с Альто просидели два дня. Первый почти целиком ушел на взаимный обмен устной информацией. Следующий протекал странно.
Время от времени следак осуществлял некие дистанционные сношения: я видел его сидящим за ноутбуком (читающим-шлющим е-мейлы?), слышал из-за закрытой двери телефонные разговоры: по- испански и по-итальянски. Собственно, все это он делал и в первые сутки, но во вторые темп событий в местах, с которыми он сносился, явно ускорился: даже я почувствовал это – по смене моторики Альто и интонации его телефонных реплик. Рожа итальянца по-прежнему не выражала ничего, но двигаться он вдруг стал быстро и собранно, а говорить – озабоченно и отрывисто. Мне даже показалось, что налицо форс-мажор. Ко мне следак, впрочем, не обращался, а сам я его ни о чем спрашивать, конечно, не стал: появится во мне нужда – востребует, не появится – все равно ни хрена не добьешься. Да и было у меня ощущение штафирки, увязавшегося в разведку: и так профессионалу приходится с тобой, рохлей, возиться, о безопасности твоей заботиться в ущерб делу – чего еще с вопросами к нему приставать... Я ни о чем его не спросил, даже когда, войдя в гостиную, увидел Альто сидящим на краешке кресла и завораживающе ловко собирающим на столике... винтовку (что-то типа модульного оружия у него было, превращающегося на моих глазах в винторез). Только молча поразился: откуда у него такой арсенал? И на хрена?.. Следак глянул на меня исподлобья, угол его рта чуть шевельнулся (единственный на неподвижном лице), он навинтил на дуло глушитель, мягко клацнул затвором, поднял агрегат, направил ствол на меня, не вставая, припал глазом к трубке прицела. Увиденное там – судя по тени удовлетворения на роже – Альто устроило. Он опустил винтарь, посмотрел на меня внимательно уже невооруженным взглядом, помедлил пару секунд и произнес:
– Одевайтесь, скоро пойдем. Придется и вам мне кое в чем помочь.
– Если я когда-нибудь удавлюсь в общественном сортире, – Славка с ненавистью покосился на стеклопакет – тяжко молотящий снаружи ледяной ливень сменился огнестрельным щелканьем града, – то это точно произойдет в ноябре.
К пяти часам пополудни замызганные сумерки, обтекающие мокрым снегом, снова накрылись тьмой египетской. Градусник дополз с нуля до плюс трех, ветер раскачался до двадцати метров в секунду, объявили штормовое предупреждение. Осклизлые лысые ветки бешено мотало в сфере влияния остатних фонарей, чьей зашуганной подсветки местами хватало еще отслеживать расползание в болотах экс-газонов сопливых вчерашних сугробиков. Брала нешуточная злость на того волосатого узколобого туриста с торчащей нижней челюстью, которому не сиделось, понимаешь, в желтой жаркой Африке, в центральной ее части, где дцать тысячелетий назад он, сползя с ветки (вечнозеленой!), решил заделаться сапиенсом – который поперся за каким-то хреном в эти промозглые, ледяные, унылые, принципиально не предназначенные для приматов широты...
– Вовка, – вспомнил я, – сколько процентов территории России приходится на зону вечной мерзлоты?
– Что-то типа двух третей, – откликнулся Володька, не переставая барабанить по клавишам.
– А вы еще спрашиваете, почему мы живем так, как живем... – Я в очередной раз повертел в руках бутылку – словно за последнюю минуту там могло самозародиться граммов пятьдесят.
«Никто, собственно, и не спрашивает...» – пробормотал Вовка, а Славка вдруг вскинулся:
– Мерзлота... А кто-нибудь из вас знает, что это такое – настоящая тундра? Я однажды был в Норильске. Туда из Дудинки ходит электричка – ходила, по крайней мере, когда-то. И вот все время, что ты едешь, несколько часов, ты видишь только одно: абсолютно голую плоскость серо-ржавого цвета. И серое небо. И все. Ничего больше нет в мире. А вообще там еще ночь по полгода. И минус сорок – нормальная температура. И, между прочим, живут люди. Так что вы, блин, не выпендривайтесь...
Словно не с его подачи этот базар завязался... Я с досадой сунул стеклотару в мусорник.
– Я был в городе Харп, – сказал Вовка как-то озадаченно: словно город Харп произвел на него впечатление, с которым он по сю пору не освоился. Он даже печатать перестал. – Это замечательный город. Когда-то там был бетонный завод, но его разворовали и обанкротили. Так что теперь там есть только две зоны – и больше ничего. И вечная мерзлота. А еще на въезде в город Харп стоит – со старых времен – гигантская серая бетонная стела, с обшарпанной совдеповской символикой и надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХАРП!» И еще там есть кладбище... Вот я в августе в Эдинбург летал, вы в курсе, выпивал на тамошнем кладбище. Делаешь глоток сингл-молт скотч уиски пятнадцатилетней выдержки, смотришь на надгробие: «Тысяча семьсот такой-то год. Сэр Джон Мак-Хуйкин, эсквайр...» В городе Харп совсем не такое кладбище. Никаких надгробий там нет. И вообще ничего там нет. Могилы – оплывшие земляные холмики. В некоторые из них воткнуты деревянные шесты – это типа элитные захоронения. В большинство – ничего не воткнуто...
Все замолчали. Очередной порыв шарахнул в стекло. Ежась, я потрогал батарею – еле теплая.
– Русь, Русь! – вдруг дурным рэперским речитативом завопил Славка, делая головой и руками соответствующие движения. – Я прусь, прусь!..[6]
– Кто за водкой пойдет? – не выдержал я.
– Ты же на колесах...
– Я лучше разобьюсь, чем повешусь.
– Эй, начальнички, – Вовка крутнулся в нашу сторону на стуле, заложив руки за голову, – вы когда- нибудь роман писателя Набокова «Дар» читали? Так я и думал. Между прочим, как минимум одним он ценен – эпиграфом. Это цитата из дореволюционной детской грамматики, где перечисляются хрестоматийные истины: дуб – это дерево, роза – цветок, воробей – птица. Россия – наше отечество. Точка. Смерть неизбежна. Точка.
Парк сползал по склону: зеленая гора поднималась у меня за спиной, а подо и передо мной лежал весь город, и море за ним; и, как всегда на высоте, кругом было полно неба. Море с небом соревновались насыщенностью одного и того же цвета; город был буйно-пестр. Он одновременно будоражил и завораживал: чудной, вычурный, неправдоподобный. Не то сказочный, не то сновидческий. Сказочными казались и плюс двадцать-с-чем-то в середине ноября – я в итоге снял флис и остался в одной майке (пугая соседей новыми синяками)... И эта скамейка – тоже разноцветная, сплошь мозаичная и вызывающе странная вопреки банальнейшей своей сущности: извилистая, длиной сто метров. И весь этот пестрый марсианский парк с ни на что не похожими гротами, колоннадами и павильонами: декорация не то к инфантильной фантасмагории а-ля Тим Бертон, не то к щедро раскрашенному «Кабинету доктора Калигари»...
Задание у меня было несложное: сидеть и ждать. Альто даже не сказал, кого именно, – вы, мол, друг друга узнаете. Гадать я и не пытался: сидел и ждал. Солнце снижалось за гору, но было повсюду: слепили
