— Да. Была там три месяца… Теперь целый учебный год потерян. Но хоть, слава богу, обошлось.
— Нервное потрясение?
— Что-то вроде. Она была очень влюблена.
— Я слышал, но краем уха.
— Ты его не знаешь. Да это и неважно… Он вел себя так же, как и все другие.
— То есть?
— То есть ухаживал за Ларисой, вздыхал и просиживал наши стулья, а после — раз!.. — и влюбился по уши в Валечку… Это не ново. Случается буквально со всеми. При том, что Валя их даже не замечает, ведет себя исключительно благородно и, кроме своего Гребенникова, знать никого не хочет…
— Ты что-то уж очень о ней хорошо говоришь! Завидуешь капельку?
— Ничуть. Я давно смирилась с тем, что в ней есть что-то свыше. Ты просто не бываешь у нас, не в курсе наших дел… А ведь у нас весь этаж боготворит Валю. Даже комендантша…
— Одноглазка?
— Да.
— Это действительно показатель.
— А не смейся… Недавно к Вале чуть ли не весь этаж пришел на день рождения. А мать прислала ей мешок пирожков — мать на хлебозаводе работает…
— Я ее земляк. Я знаю…
Цаплина рассказывала про день рождения, про пирожки, про столпотворение на этаже. И я не очень ясно представлял это. Зато очень ясно я слышал Валин голос: «Посмотрите, как они красиво сделаны! Как они выпечены!.. А какой узор по краешку! Берите больше, они же такие вкусные!..» Это вот: «Берите! Берите!» — было для Вали характерным. Всегда была доброй. Это точно.
Цаплина спросила:
— Ты что, не зайдешь к Вале?
— Как-нибудь в другое время. Отвык я от всех вас. — И, чтобы сказать еще хоть что-то, я добавил: — Смотри-ка, что с Ларисой Чубуковой… Она ведь кровь с молоком! Здоровенькая, крепкая!.. Я думал, нервы — это только у тоненьких.
— Ты пошел?
— Ага. Привет всем. Всей сто двадцатой.
Было уже лето, четвертый курс кончился. Все разъезжались на каникулы. В сто двадцатой комнате остались двое: Валя и Лариса Чубукова. Их жизненные нитки соприкасались в последний раз.
Валя штопала крохотную дырку на кофточке.
Лариса собирала чемодан.
— Я, Валя, заявление подала.
— Какое? — спросила Валя. Она не поднимала головы от штопки.
— Я на будущий год не буду жить в сто двадцатой. Хочется в какую-нибудь другую комнату.
— Это из-за меня?
Лариса Чубукова не ответила. Минуту спустя сказала:
— Мне ведь и врач… тоже советовал сменить комнату, приятелей…
— Лариса…
— Что?
— Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.
Лариса усмехнулась:
— Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все- таки лучше.
— Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.
— Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.
— Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.
— Молодец! Он у тебя молодец.
— С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.
Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:
— Нет, я все равно отсюда уйду.
— Почему?
— Так лучше..
Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.
— Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая — это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.
— Спасибо. Я действительно здесь привыкла.
— Не за что.
Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.
— И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…
— Какие? — спросила Валя.
— Да вот эти. Репродукции.
— Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…
Лариса улыбнулась и сказала:
— Но это те же самые картинки.
— Какие те самые?
— Ты что, не помнишь?
— Нет.
Лариса опять улыбнулась:
— Ну и хорошо. Не помнишь — и не надо.
Прошло около года, однажды вечером Валя пришла в слезах и кинулась к мужу. Прямо с порога — и уткнулась ему в грудь, дрожа всем телом.
— Что? — спросил Гребенников. — Что, Валя?
Она молчала.
— Ну что? Что?
— Я… понимаешь, я… я чуть…
И сквозь слезы она сказала, что чуть не попала под машину. Гребенников побледнел:
— Как же…
Она закрыла ему рот пальцем:
— Тс-с. Не надо даже говорить об этом. Ой, как было страшно, Павлик!
— Ну успокойся, успокойся… В другой раз гляди внимательнее. — И Гребенников (он хотел, чтоб она улыбнулась) заговорил шутливо: — Вот подожди, закончим институт. Нас зашлют в такую глушь, что даже захочешь попасть под машину и все равно не сумеешь. Ни единой машины.
И Валя улыбнулась:
— Павличек!.. Ты говоришь глупости. А на чем же там люди ездят?
Глава 3
Распределение было заметной вехой в нашей жизни. Тут уж жизненная нитка порезвилась. Иногда она выкидывала такие прыжки и кульбиты, что можно было ахнуть. Тиховарову,
