Испуг

И ведь какая обычная, скромная с виду минута… Мое тщеславие распустилось самым пышным цветом. Я с Дашей. Пусть это случай, пусть совпадение! Ломка изошла сама собой! Пусть!.. Но ведь совпало со мной!.. И значит, исцелил. И значит, покончил с ломкой… Я!.. Я!.. Мой мужской (и такой естественный) ритм оказался ритмом, ее подавившим и врачующим.

А Даша затаилась. Боялась поверить. (Это она прислушивалась к себе: кончилась ли ломка? Точно ли?) Она боялась обрадоваться и назвать словом. Боялась сглазить.

Зато я вдруг вовсе лишился ума. Я этак на полчаса спятил. Я теперь буйствовал от великой радости обладания. Дергался, паясничал… Ликовал!..

Даша рассказала (после), как именно я ликовал. Как показывал ей пальцем на луну в проломе и говорил:

– Пойдем туда. К ней. Запросто!.. Мы к ней запросто!.. К луне!

И как проснувшись через полчаса-час, вдруг увидел, что Даша (надо же!) едва не взялась за старое. Грудь у нее была обнажена. И вот свою собственную грудь она своей собственной рукой тянула ко рту. Нюхала… Ну, уж нет!.. Я не знал, как быть. Я растерялся. Очнувшийся, я кинулся лизать Дашино плечо и ту коварную ее грудь. Я лизал до победы. До шершавости. До пустоты там.

А были там под грудью (при луне еле разглядел) три этаких квадратика – с легкой клейкой пленкой. Возможно, нарезные «дольки». Или марки с покрытием. Не знаю… Два квадратика, уже прежде слизанные ею. Да и третий почти… Но теперь я слизал и покрытие третьего, и сами квадратики. Все – на фиг! Я уже сыто мурлыкал (это я еще помню). Ей – ни крупицы!.. Ей (после ломки) оставлять нельзя.

То есть в некотором смысле я, одуревая, жертвовал собой – брал на себя… Жертвенное животное… Я делал это весело. И запросто!.. Жаль, не все помню. Лизал… И сразу же после жертвоприношения (это помню) плясал и скакал по разгромленному кабинету. Дурь есть дурь. Прыгал как балерун через валявшуюся битую мебель… Через обломки кирпичей и бетона. Как козел.

Даша (после) рассказала, как я, устав от пляса, устроил себе перекур. Стенной перегородкой завалило ту великолепную коллекционную полку. Какая досада! Я не смог отыскать ни одной трубки. Но зато табака на полу было полно! Пригоршни… Я скрутил козью ножку (козью ногу) из газеты – из свисавшего с подоконника огромного газетного лопуха. Курил. Нечто монументальное… Я держал на весу громадную цигарку, и дым – пахучий, заморский! – как уверяла Даша – валил у полоумного старика даже из ушей.

Покурив, я сильно посвежел и вновь пустился в скок и пляс. Но побил ноги о кирпичи… А Даша снова пыталась… Нюхала, притягивая грудь к носу, к губам. Едва не грызла ее… Но тату (окоемочная татуировка) с вкрапленным порошком наркоты уже сошла, исчезла под моим языком. Тату тю-тю…

Пусто… Только-только и значились на ее груди блеклые квадратики от слизанных марок. (Как квадратные следы на стенах… От проданных картин.) И ведь как хотела! Разок даже застонала, как прежде. Бедная Даша!.. А что делать – все слизал и все вынюхал. Фигу ей! Ничего не оставил старый козел. Тю- тю!

Зато я, с непривычки, все только веселел и дурел – в первом в своей жизни таком странном кайфе.

– Всё во мне! – вопил я.

Счастливо взвывая, я припал к Даше – она отбивалась. Я бросался на нее с высунутым языком… Как с копьем… С шизоидной силой заново вылизывал ее плечевые впадинки… Ее грудь. Правую. Под и над. Всю!.. Даша хохотала. А я слизывал. Я свел-таки слюной на нет даже след хитроумной наклейки. Я выел тату до нуля. Я выжрал. Я взял в себя до пороховой пылинки. Саму пыльцу… Я покончил с пороком.

Не всё помню… Однако же вот помню, что полизал еще ее грудь в самый сосок. Просто так. Из дружбы… А потом я вырвался опять на крышу (Даша туда не пускала). Выскочил на какой-то там выступ и с верхотуры улюлюкал. Я словно почувствовал, что моя молитва как раз дошла… И что именно сейчас там, в цокольном подвале, принято решение о конце военного противостояния. Мысль о сдаче Дома.

Но я, конечно, вернулся к Даше. А как же!.. Осколки стекла… Эти осколки под ногами были кусочками моего мозга, и я (помню) шел прямо по ним… По серому веществу… В моих извилинах похрустывало- похрупывало… Хруп-хруп! (Мысль-мысль.)

Я шагал и чувствовал: выявляется через звук хрустящая сущность гомо сапиенс. Когда мысль нас осеняет, она тут же гибнет. Вот в чем правда. Поняв мысль, мы ее давим! Хруп! Хруп! – И уже вслед ей мы кому-то говорим: «Вот мысль. Послушай!» А ее нет… Ее в эту секунду уже нет… Она уже хруп-хруп. Мысль – это некая маленькая смерть.

Даша (после) рассказала, что, нализавшийся, я не переставал скакать ни на минуту. Бесноватый старикан… В одних трусах… Но мой скачущий пляс (уже перепляс) не был простым повторением. Сменилось место! Я уверял Дашу, что мы с ней уже какое-то время находимся там – на Луне… Она на Луне, и я на Луне – как не порадоваться, дорогая!.. Можно пособирать в носок лунный грунт!.. Я разулся, чтобы радоваться. Чтобы на лунном грунте плясать веселее и энергичнее. Порезал о битое стекло ноги. Но не остановился… Я все время слышал некий сигнал… Некую мысль… Война окончена…

Когда я рухнул и тотчас уснул на полу, Даша не перетащила меня волоком куда-нибудь в угол, на мягкое. Она побоялась. Подо мной могло быть стекло, много стекла.

Но, конечно, не это меня обидело. Подумаешь, оставила спать на жестком. Подумаешь, голый спал на полу! (Прижимая к груди собственные носки, набитые осколками бетона…) Да я же был счастлив! Еще как! Я мог спать где угодно… на той темной балке, что выставилась ночью в пролом стены…

8

Вялая самодвижущаяся колонна – вот как это было. Разбухший людской ручей.

Проще сказать – очередь… Очередь на выход… Мы ведь не отталкивали один одного, мы шли, жмясь друг к другу. Все тесней и тесней. Впритирку… Нам хотелось выглядеть плохо. Нам хотелось выглядеть измученными и желательно голодными, истощенными.

И чем ближе к выходу – тем мы тише. Здесь мы шли совсем тихо. И прятали глаза. Мы сдавались.

И справа, и слева смотрели, пялились вовсю… На нас… Люди, что справа, что слева (победители), сильными и уверенными голосами кричали нам: «Топай, топай! Выходи!» – И нетерпеливо-ерническое громкое подбадриванье: «Шевелись! Шевелись, родные!» – было первое, что нами от них услышано. Их было много. Победителей всегда много.

К нам сразу приблизилось оцепление (и стало теперь нашей охраной). Нас ждали. С наставленными автоматами. И с кулаками.

Мы, впрочем, уже знали, что их кулаки страшнее их автоматов, так как стрелять в нас не будут. Ни в грудь стоящему, ни в спину уходящему. Конечно, солдаты и поодаль БТРы… И автоматы в упор, всё так. И толпа нас ждала. И зрители ТВ ждали. А все же три-четыре человечка из обеспокоенной родни (молча затесавшиеся среди победителей) тоже вытягивали шеи – и тоже нас ждали.

Но прежде всего эти крепкие парни с кулаками. Их кулаки были историей уже оправданы. По-своему честны… Не вы ли, мол, сверху стреляли в людей! Бунтари сраные!.. Не вы ли затевали войну – своих против своих. Прохожие гибли! ни захер!.. Отпускаем вас ради общего мира – исключительно ради мира. Но уж пинка-то ради этого мира мы вам дадим! Хор-ррошего пинка! Еще и кулаком по загривку!..

Очередь сдающихся была на кулак и пинок вполне согласна. Но, понятное дело, на выходе – медлила. Еле двигались… Очередь шла как бы по шаткому настилу. Готовая в испуге тотчас отпрянуть назад, если избиение станет кровавым и пугающим.

Били, конечно же, мужчин. Записывать на пленку «Выход сдающихся» телевизионщикам разрешили попозже. Когда серьезные парни с кулаками как раз ушли на обед. И когда оставшиеся мужички подымали на нас руку уже кое-как. Уже с ленцой… И давали по шее каждому десятому – вялая русская расправа.

В избиваемой очереди мы шли к выходу с ней рядом, совсем рядом, и Даша держалась робкими пальчиками за мою руку. В этих пальчиках, возможно, и вся моя обида. Не держись, отчуждись она сразу, я бы и дальнейшее воспринял по-иному. Но отчуждаться не было и в мыслях. Мы с ней даже касались, бок о бок… По ходу чуть слышно терлись бедро к бедру, но главное – ее пальчики – подушечки ее пальцев – они не переставая ласкали. Поглаживали кисть моей руки… Мою ладонь…