Работа над книгой продолжалась больше года. Саша несколько раз летал в Симферополь, записывал рассказы крымчаков, уточнял жанровую принадлежность вещей, выстраивал порядок повестей, новелл, рассказов.
Сначала он хотел назвать книгу — «Джонки крымчаков». Долго объяснял: по-крымчацки слово «джонка» означает — тетрадь для записей. Но потом от этого названия отказался. Ассоциации с китайской лодкой, а также невозможность скрепить все тексты этим словом — решили дело. Он жаловался на усталость, но и был упоен встречами с крымчаками. Говорил о том, что у них почти не осталось никаких записей, многое приходится домысливать, реконструировать.
Саша писал новеллу за новеллой: легко, на одном дыхании. Но неожиданно работа застопорилась: все время менялся конец, в него входили то стихи, то проза, воспоминания о возникновении замысла поэмы Андрея Вознесенского «Ров», менялись местами с документальным рассказом о расстреле гитлеровцами 9000 крымчаков…
Окончательно конец установился лишь за неделю до отправки книги в типографию. Но тут поджидала неприятность. Увидев присланные из типографии экземпляры, с несколькими сдвинутыми вниз и в сторону фотографиями, Саша бушевал:
— Эта моя лучшая книга, а они не захотели даже проследить, как она печатается!
Вдруг настроение его переменилось, он улыбнулся, потом засмеялся:
— Хочешь, анекдот, прямо из жизни?
И он рассказал о том, как гаденький, но страшно самолюбивый, ещё советского закваса стихоплёт, всю жизнь пробавлявшийся жестяными, набитыми под завязочку фальшивым пафосом стихами, несколько дней назад узнал: всё в той же типографии — вышла из печати его очередная книга. Стихоплёт шел по Мясницкой и как всегда держал раскрытую книгу перед собой.
Народ рассыпался по сторонам. Видели: шествует не кто-нибудь — поэт!
— И представляешь, Боря! Этот самоупоённый индюк, открывает свою новую книгу и уже готовится произнести вслух что-нибудь такое вздорно-величественное. Но вдруг останавливается как вкопанный. А в это время к нему подбегает его знакомый, молоденький необстрелянный журналист и начинает, глядя через плечо, декламировать из раскрытой книги:
— Какие стихи замечательные. Как вы, Деметрий Мартынович, отточили своё перо! — стал лепетать, литературно не слишком-то продвинутый, журналист.
Стихоплёт выронил книгу, она упала в лужу.
— Ну, значит есть справедливость на свете! Мне в этой типографии сдвинули фотки, зато в отместку этому олуху — вклеили стихи Константина Симонова. Так пусть хоть раз в жизни в своей книге настоящие стихи увидит!..
«Крымчаки» вышли. Крымская земля, которую Саша когда-то с болью оторвал от костей, мышц и сердца, снова к его сердцу приросла. Казалось, надо остыть, дать материалу улечься (в самом себе, не в книге). Но Саша тут же решил писать другую книгу.
Несколько раз он рассказывал один и тот же сон про отца:
— Вдруг появился у меня в Москве, на кухне, говорил со мной… Наверно, отец снится потому, что я не все сказал о нём, что хотел. Он ведь родился под Волгоградом, потом — Крым, потом война, партизанщина, его рассказы про то время… Но самое интересное, это когда он — тогда уже директор крымского «Книготорга» — брал меня с собой в поездки. О чём мы только тогда не говорили! Отец хотел чтобы я стал физиком, или имел дело с книгами. Надо писать про это ещё, ещё!
Тут Саша снова переходил к рассказам о Крыме. Потом мы по очереди вспоминали особенности и приметы южных рынков, вкус и запах вина, майские и октябрьские купания.
И только футбол он уже почти не хотел вспоминать. Летом 2007 года позвонил мне в Анапу, спросил, что я делаю. Я ответил «купаюсь», и в свою очередь спросил его: «А ты, наверное, в футбол играешь?»
Даже через полторы тысячи километров, отделявших Анапу от Москвы, я почувствовал, как скривился Саша.
— Не говори мне про футбол. Не хочу… Я конечно ещё напишу про Стрельца (так он называл Эдуарда Стрельцова). Меня очень просят. Но там будет не столько про футбол, сколько про наши покалеченные судьбы. Футбол для меня сейчас — дело десятое. Я написал новую новеллу! Пошлю тебе её частями, эсэмэсками.
Я стал Сашу от эсэмэсок отговаривать, но он кипятился, говорил: «Некоторые уже и романы из эсэмэсок сочиняют. А суть новеллы можно уложить в несколько фраз. Я пришлю!»
Он прислал только название новеллы. Правда, оно состояло из четырёх строк.
Сашино берлинское настроение — как ту эсэмэску — тоже можно уложить в несколько строк.
Мы — Александр Ткаченко, Афанасий Мамедов и я — уезжали из Германии подавленные. Нас объегорили наши же соотечественницы, не помогли с транспортом, не пригласили на выступления, заставили платить из наших скудных денег какие-то отчисления… Саша был в ярости. На Конгрессах ПЕН- клубов он от отечественных нескладух и чиновничьего хамства слегка поотвык.
Молодые соотечественницы, выпроводили нас в Берлин задолго до вылета в Москву. Впереди был почти целый день. Поехали в центр. Долго гуляли по Унтер ден Линден. Может, под влиянием перебранок с чиновницами, умело отравившими наше — это касалось только нас троих, прилетевших в Германию сверх плана — пребывание в чудесном Лейпциге, Саша хандрил, критиковал немецкую архитектуру.
Подошли к реке Шпрее, к знаменитому Берлинскому собору. Здесь Саша немного успокоился. Хотя собор и был им охарактеризован, как слишком помпезный, он всё же слегка примирил Сашу с Берлином.
— Даже стихов захотелось, — сказал он. — Кто знает что-нибудь немецкое, про Берлин? Конечно, кроме: «
Не особо задумываясь, я прочёл один из немногих немецких текстов, застрявших в голове:
— А перевод?
— Вот это да. Кто это?
