подскочил к вальяжному Олежке, вырвал у него из рук конверт, из конверта вытряхнул письмо, ловко на лету письмо поймал, смял, сжевал и, наслаждаясь хорошей австрийской бумагой, жеванное проглотил. Потом так же внезапно выблевал пережеванное назад, аккуратно носовым платочком подхватил, засунул Олежке в задний карман…
Лицо человечка стало еще мокрей. Оно просто сочилось внутренней и внешней влагой: пот, слезы, жировые выделения, – все сразу выступило на уморительном этом лице!
Человечек еще чуть подумал, разодрал пополам конверт, одну половинку взял себе, а другую с полупоклоном возвратил Олежке.
Минуту-другую отдохнув, прожорливая фээсбэшная тварь свой шизоидный вопрос повторила:
– Ну и?
Мысли Олежкины спутались.
– Да ведь я… Да как вы сме!.. Ходынин, он же в нерабочее время… И в рабочее – тоже… Он…
– Доносить, перец, дурно. Клепать на хороших людей, перец, последнее дело.
– Как это – последнее? А безопасность Москвы? А художественные ценности Кремля?.. Да вы зайдите на любой сервак! Что юзерня творит!
– Кончай свой сисад-стеб. Без тебя все, что надо, раскумекаем. И хватит «вирусняк» к нам запускать, – прожорливая тварь чуть успокоилась, опять уселась на диван. – Как, говоришь, твоя фамилия?
– Шерстнев Алекс Олегович. А ваша, ваша как?! – крикнул, задыхаясь, Олежка.
– Моя фамилия Мутный, – равнодушно сообщил человечек. – Егор Георгиевич. А твоя, стало быть, Шерстнев? Шерстнев, Шерстнев… – мокролицый задумался.
– Шерстнев Алекс Олегович, и я уже когда-то здесь… – обрадовался хоть какому-то пониманию Олежка, но запнулся, не зная, продолжать ли.
– Минуточку, Алекс, – слабо улыбнулся Мутный и вышел в общую приемную.
Через пять минут, вернувшись, он сел и закручинился. Но потом и кручину, и ставшую уже привычной сырость лица словно тряпочкой пообтер, еще равнодушней спросил:
– А Олежкой почему прозываетесь? Олежка Синкопа – так ведь вас называют?
– Рок-псевдоним, – схитрил Шерстнев, решивший не выдавать их с Симметрией игры в имена. (Когда-то давно они договорились звать друг друга не как на самом деле, а выдуманно.) – Я ведь еще и рокмен. Но так для дела даже лучше!
– «Синкопа – парень хоть куда: под утро – кол, в обед – звезда…» – процитировал Мутный задумчиво. Значит, говорите, и – туда, и – сюда? Необходимо проверить…
– Это Сима! Симметрия Кочкина! – не выдержал словесной пытки Олежка, – это все она, дура, придумала. И про Синкопу тоже… А мне что прикажете делать? Я ей за болтовню кренделей навешал, но хромать-то не перестал! Скажите им, чтобы не звали меня Синкопой…
На глазах у Олежки выступили слезы.
– Нога – полбеды. Ногу, пожалуй, и вылечить можно. А вот стишок – стишок останется…
– Дался вам этот стишок! Я интересную информацию доставил, а вы… Вы – ламер, слабак!
– Пошел на… – неожиданно сказал Мутный.
– Куда, куда? – Олежка не хотел задавать этого вопроса – язык сам собой лепетнул.
– Можете со своей сраной информацией возвращаться к себе в кабак. У нас и своей информации выше крыши, – уже строже добавил Егор Георгиевич.
И весело помахал на прощанье доставшейся ему половинкой конверта.
24
…стоит терем-теремок, он не низок – не высок, из трубы идет дымок, из окошек льется рок!
25
– И че тебе там сказали?
– Один дурак… Представляешь… Один мутный ослидзе…
– Мутный осел? Дикий крутняк… Ну и чего тебе мутный ослидзе сказал?
– Да нет… – совсем расстроился Олежка. – Мутный – это фамилия. И не грузин он вовсе. Это я так, для выразительности…
– Ну и че этот Мутный?
– Послал на три буквы…
– И ты, бедняжка, пошел?
– Ты у меня, дура, сама сейчас туда сходишь! – размахнулся для удара Олежка.
Но внезапно руку опустил, зашептал Симе в ухо что-то ласковое и завлекательное. Симметрия в ответ заговорщицки улыбнулась.
Тут грянул настоящий рок.
– Вот бы подполковник послушал! – ляпнула мечтательно в паузе разгоряченная роком Сима.
И была за бабью свою болтливость тут же наказана.
Олежка приподнялся и наискосок, сверху вниз, врезал-таки Симе как следует.
– Мы на него новые данные готовим, а ты… яз-зыком м-молотиш-шь… – шипел и заикался от злости Синкопа, а потом в знак примирения целовал Симметрию в шею.
– Того и любишь – на кого доносишь! – Сима и не думала обижаться на Олежку. – Ты вот меня обожаешь, а сам написал левой рукой в институт Лесгафта, что я допинг на соревнованиях употребляла, и все такое прочее…
– Для тебя, дура, старался! Чтоб ты от спорта этого уродского отошла, – буркнул лысачок Олежка, однако сам себе не поверил. Ему вдруг стало понятно: все равно он будет доносить и докладать! Даже если его бросит Сима, даже если его не выслушают в другом месте. Даже…
Больно ударившись коленкой о стул, Синкопа внезапно кинулся к выходу: на поиски другой круглосуточной приемной, на поиски новых – очень и очень широких – возможностей!
По дороге ему попался Ходынин. До ненависти обожаемый соколятник Синкопе приятно кивнул. Но и это Синкопу не остановило. Розовый обрывок конверта терзал душу половинчатостью. Незавершенность важного дела толкала к немедленным поступкам!..
Олежка кинулся по другому адресу.
Сима увела Ходынина в задние комнаты.
Музыка стала тише, потом совсем смолкла.
Сима называла Ходынина «пожилой претендент». Тот отвечал ей: «Не такой уж я и пожилой».
Вскоре стал слышен дубоватый скрип стола, полируемого голой Симиной грудью и время от времени согреваемого ее животом.
Сима – радовалась.
И больше всего ее радовал ощутимо присутствующий в глубине стола черновик их совместного с Олежкой письма. Было приятно прогибаться под Ходынычем и знать: листок с письмом здесь – тут, здесь – тут, здесь – тут!..
Вновь грянул рок. Надевая нижнее белье, Сима припомнила одну – и опять-таки музыкальную – историю.
История была радостно-позорной. То есть и радостной, и позорной одновременно.
Сима вспомнила, как в детстве ходила в школу при Мерзляковском музыкальном училище. Там ее сильно раздражал один педагог, кажется, Пумпянский. Сима пожаловалась завучу, что этот Пумпянский на уроках ее щиплет.
– Как это «щиплет»? – спросила трепетная, но не слишком молодая заведующая учебной частью.
– А вот так, – сказала Сима и, поддернув юбку, ущипнула себя за бедро.
Заведующая учебной частью вгляделась в детскую ногу внимательней. Следов от щипков обнаружено не было. Заведующая задумалась. Было решено провести следственный эксперимент.
Сима пришла на урок, завуч предварительно спряталась в шкафу. Кроме того, для объективности в замочную скважину зорко глядел старейший и опытнейший педагог, работавший с самим Гилельсом, – Иван Исаевич Пупков.
Сима, знавшая о следственном эксперименте, выделывалась и выкаблучивалась перед Пумпянским, как могла. Но этот старый перец спал мертвым сном (или назло Симе делал вид, что спит). И тогда Сима решила ущипнуть себя сама. Она повернулась боком к шкафу и лицом к двери, чуть изогнувшись, завела руку за
