Направившись к дверям, я напряженно ждал ее голоса, и он позвал меня. Обернувшись, я еще раз увидел ее огромные серые глаза и губы, прошептавшие: «Спасибо!»
Я, господа, никогда не мог себя упрекнуть в трусости, и, уверен, подобное не смогло бы прийти в голову никому, кто хоть мало-мальски со мною знаком. Помнится, еще детьми мы с братом, наслушавшись от деревенских ребятишек сказок о жутких вещах, происходящих по ночам на погосте, отважились отправиться туда, вооружившись отцовским охотничьим кинжалом и парою свечей. Свечи, правда, оказались совершенно непригодными из-за ветра, потому страху натерпелись мы изрядно. Никаких вурдалаков и восстающих из могил покойников нам так и не удалось увидеть, но, уверяю вас, сама атмосфера подействовала на нас не менее сильно, чем ежели бы мы повстречались с самим чертом, ибо ничто так не пугает, как разыгравшееся воображение. С тех пор я понял, что бояться нужно только одного — людей, а уж с нечистой силой я как-нибудь совладаю. Был, однако, случай, который заставил меня таки убедиться в существовании неких сверхъестественных сил: за несколько дней до смерти уже тогда хворавшего папеньки в окно долго билась, силясь залететь в дом, продолговатая, неестественным образом вытянутая черная птица. Мать моя долго тогда крестилась на образа, а уж после похорон сказала мне: «А ведь это, Пашенька, смерть его прилетала!» Уж не знаю, господа, чем и как объяснить сей случай, но, право, таких птиц я никогда более не встречал, возможно, и взаправду есть там что-то этакое…
Так вот, выходя из дома Кашиных, я сразу ощутил давно забытый холодок, бегущий по спине. Честно скажу — я не знал, что делать и чем помочь милой моей Полине, меня подхлестывали пока только лишь досада и негодование, вызванные ее словами о самом циничном насилии над нею, совершенным проклятым Демусом. А что как его похоть зайдет еще далее?! От одной мысли при этом кулаки мои непроизвольно сжимались, а зубы скрежетали — думаю, на случайных встречных прохожих я производил самое ужасающее впечатление.
Несколько дней, обдумывая план дальнейших действий, я провел, пребывая в самом скверном состоянии — был замкнут, огрызался на самые безобидные шутки товарищей, устроил разнос по совершенно пустяковому поводу фельдфебелю Мазурину, даже почти не общался с фон Мер-ком, к его, должно быть, величайшему удивлению. План, как на грех, никак не желал являться ко мне. Я слыхал, что некоторым особо одаренным людям величайшие их открытия приходят во сне либо самым нечаянным образом — увы, очевидно, я относился к наиболее заурядной и самой многочисленной части человечества, все мои таланты сводились к нулю. К моменту получения мною и бароном приглашений отобедать у князя Кашина в голове моей созрела только одна идея: я решился после обеда затаиться в укромном месте, чтобы ночью в нужный момент проникнуть в спальню Полины и попытаться объясниться с таинственным Демусом. План, надобно сказать, весьма рискованный, так как в случае обнаружения меня в доме Матвея Ильича в, скажем так, неприемное время скандал мог бы разразиться огромный! Вообразите, что бы сделали вы, имея на выданье красавицу-дочь, ежели бы узнали, что ночью в вашем доме прячется некий офицер, который к тому же ничем не может объяснить свое поведение? Мне вспомнился прекурьезнейший, всячески обмусоленный моими однополчанами случай, происшедший с одним почтенным надворным советником, служившим, если не путаю, в министерстве финансов: зайдя ночью в спальню к своей молодой еще супруге, он обнаружил там собирающегося улизнуть через окно второго этажа некоего штаб-ротмистра. Заметив некстати появившегося мужа в халате и со свечою, неудачливый кавалерист таки сиганул вниз, но столь неловко, что сломал ногу и перебудил своими проклятиями всех обитателей улицы, не говоря уж о том, что оскорбленный муж не замедлил спуститься к нему для, так сказать, личного знакомства. В результате оба стали посмешищами: штаб-ротмистр за неудачную ретираду, а муж — понятно, за что… Это все, разумеется, анекдот, но представить себе гнев Матвея Ильича в случае обнаружения места моей дислокации я мог, только хорошенько постаравшись. Необходимо было соблюсти всевозможнейшие меры предосторожности, поэтому, узрев меня в субботу в экипаже в одном только мундире, несмотря на весьма прохладную погоду, фон Мерк изменил своему ледяному темпераменту и, приподняв бровь, поинтересовался, не позабыл ли я, собираясь в спешке на rendez-vouz, какой-либо детали своего туалета. Сославшись на дурную память, я деланно махнул рукою — дескать, не возвращаться же! — и мы тронулись к дому князя. Я, конечно, изрядно продрог, да и, когда мы уж подъехали, прислуга при входе несколько подивилась моему легкому облачению, зато никто теперь с уверенностью не мог бы сказать, ушел ли вечером подпоручик Толмачев или нет? Подпоручика в доме нет, верхней одежды нет, стало быть — ушел!
— Друг мой, что за муха укусила тебя? — поинтересовался, кстати, фон Мерк в экипаже, удивленно поглядывая на меня. — Со времени последнего визита к Кашиным на тебе лица нет. Если Полина Матвеевна отказала тебе, за каким дьяволом ты снова едешь к ней? Не легче ли воздержаться от свиданий с нею?
— Это не имеет до нее никакого касательства, — сухо отвечал я.
— Разумеется, — усмехнулся Август. — А только я позволю дать тебе один совет: либо не езди к ним более, либо застрелись, а являться везде с видом буйнопомешанного, да еще срываться на подчиненных — дело последнее. Ты — не школяр!
— Слушайте, барон, оставьте меня в покое с вашими советами, — взорвался я. — А что до Мазурина, то я принесу ему свои извинения!
Наверное, мне не стоило так отвечать фон Мерку, но что сделано — то сделано. Далее, до самой Мойки мы ехали молча.
В гостиной собралось все семейство в полном составе, включая нашего доброго знакомого Владимира, встретившего нас как всегда с распростертыми объятиями и с неизменными шуточками, и давешнюю пару пожилых дам в чепцах, благосклонно почему-то закивавших фон Мерку, — очевидно, за время моего отсутствия он сумел завоевать и их расположение. Было там и семейство некоего г-на Кубацкого — как выяснилось, соседа генерала по имению: сам Кубацкий — пожилой сухощавый аскет с редкими седыми кудряшками на плешивой голове, его супруга — в противоположность мужу на редкость дородная и жизнерадостная дама, и их дочь Наталья — из тех девиц, которых именуют «вечными невестами», с плоской грудью, мелкими птичьими чертами лица и, кажется, близорукая, потому как беспрестанно щурилась то на стоявшие перед нею блюда, то на сидящих вокруг, отчего казалось, будто она еще с утра славно подкрепилась, а теперь усердно борется с дремотою, не решаясь покинуть столь приятное общество. Последним гостем был некто Алексей Иванович Волков — человек необычайно сурьезный, с «Владимиром» в петлице, член правления какого-то банка и, как я узнал позднее, кредитор Матвея Ильича.
Полина старалась избегать моего взгляда, но по ее виду я и сам догадался, что последние дни ей дались нелегко. Только единожды она выразительно посмотрела не меня, я же, стараясь сохранять спокойствие, с по возможности безмятежным видом смежил веки, всячески пытаясь дать ей понять, что она все делает правильно и я не позабыл об истинной цели своего приезда.
Обед, несмотря на тщетные усилия, отчаянно балагурившего Матвея Ильича и пикантные bone-motes Владимира, проходил вяловато, общая тема для разговора как-то не находилась, пока последний не поинтересовался у отчаянно щурившейся на лежащую перед нею стерлядь дочери г-на Кубацкого:
— А кстати, вы не слыхали еще игру этого новомодного пианиста — Анджелини?
— Ах, Анджелини! — взвизгнула та, порядочно напугав старушек в чепцах. Очевидно, ввиду отсутствия былого сослуживца Кашина — полковника Семена Егоровича, она должна была за обедом играть его роль «комического гостя», подозреваю даже, что Матвей Ильич специально приглашал к столу подобных людей, вроде того, как наши императрицы держали подле себя титулованных шутов… Хотя, возможно, я ошибался, и у князя это получалось нечаянно, само собою. — Говорят, он просто душечка!
— Ничего особенного, — поспешил успокоить ее Владимир. — Я видел его у Голицыных. Да, разумеется, он экзотичен — темные кудри до плеч, жгучие италианские глаза, оливковая кожа, но, уверяю вас, как музыкант — довольно посредствен, по мне, так наш mr. Raily вполне способен составить ему самую серьезную конкуренцию.
Mr. Raily при сих словах с невозмутимою физиономией английского сфинкса оглядел всех за столом, зачем-то привстал, коротко кивнул князю и продолжил свою трапезу, вызвав приступ смеха у Матвея Ильича.
— Я, господа, вообще с предубеждением отношусь к подобным гастролерам, — внезапно несколько раздраженным голосом обиженного всеми великовозрастного ребенка вступил в разговор г-н Кубацкий. — У нас всегда так — наведут переполоха, нашумят, даже не вникнув в суть предмета: ах, красавец! ах, талант! А что в нем хорошего-то? Зачем это нелепое преклонение перед заграницею, ежели у нас любая
