Олег Евсеев
Осеннее наваждение
От Издателя B.B. Беклемишева
Сия рукопись была обнаружена мною при разборке бумаг, оставленных покойным другом моим — отставным подпоручиком Павлом Никитичем Толмачевым, служившим в описываемое им время в Санкт- Петербурге и, без сомнения, являвшимся непосредственным свидетелем происшедшего. Несмотря на кажущуюся с научной точки зрения невероятность его повествования, зная Павла Никитича лично, не могу не засвидетельствовать для лиц, особливо сомневающихся в правдивости нижеизложенного, исключительную честность и порядочность автора. За все время нашего с ним знакомства никогда покойный подпоручик не заставлял меня усомниться в своих словах, будучи воспитания приличного и, я бы сказал, не дающего почвы для подозрения его во лживости или искаженном восприятии событий, хотя, не стану скрывать, и мне многие из изложенных им фактов показались, деликатно выражаясь, попросту невероятными. Могу сказать только, что почти все действующие лица записок г-на Толмачева были мне знакомы, не говоря уж о Полине Матвеевне, ныне также покойной, в то время являвшейся предметом сердечной привязанности молодого тогда еще Павла Никитича. Напоследок хочу заверить уважаемого читателя, что Издатель не стал добавлять в рукопись свои примечания, оставив ее совершенно в таком виде, в каком она легла к нему на стол, дабы не усугублять посторонней рукою неправдоподобность некоторых страниц и героев. Единственно, что смог себе позволить — это снабдить записки своего друга вставными главами, где описываю происходящее так, как видел это сам, никоим образом не вмешиваясь в ход повествования г-на Толмачева, а, напротив, уверен, помогая пытливому читателю лучше понять описываемое автором.
I
1
Вынужден начать свои записки, не от того, что тяготит зуд сочинительства или зависти к прославленным нашим писателям — господам Жуковскому, Брамбеусу или Пушкину, к славной когорте которых и почел бы за честь присоединиться, да, увы, не обладаю и сотою частью их дарований и талантов; а только лишь для единого — желая запечатлеть на бумаге те события, участником которых по воле судьбы мне пришлось стать. Кроме того, избравши единожды военную службу во благо Отечества и государя нашего, никогда не стал бы переменять ее на муки творческие, сколь бы сладки они ни были и какую бы любовь почитателей ни приносили, ибо убежден, что святая обязанность каждого приносить посильную пользу державе своей на том поприще, на коем он наиболее способен окажется. Не ставя в заслугу иным и не имея в виду укорить кого-либо, хочу привести пример словам моим: так, во время известных событий 1825-го года брат мой, простым пехотным поручиком прибывшим по делам службы в столицу, трезво оценив обстановку, бросился сквозь ряды возмутителей спокойствия и зевак разыскивать государя Николая Павловича, что (о судьба!) ему удалось. «Кто таков, поручик, и что надобно тебе здесь?» — строго спросил его государь, несмотря на чрезвычайную озабоченность столичными беспорядками, будучи уже тогда отечески заботливым к подданным своим. «Так, мол, и так, — отрекомендовался мой брат, восторженно поедая глазами обожаемого императора. — Желаю, — сказал, — в это неспокойное время умереть за государя своего и, хоть место службы моей далёко от Санкт-Петербурга, прошу дать мне хоть полуроту солдат для защиты вашего императорского величества от бунтовщиков!» Николай Павлович улыбнулся и произнес: «Ты хороший солдат, Толмачев!» — и поскакал в сторону свиты, на белом жеребце своем, похожий на божество, и сам красивый, как божество. Хотя былые сослуживцы неоднократно ставили брату в укоризну его «ловкость», заботами государя он был переведен в лейб-гвардии Преображенский полк с повышением в чине и в августе 1832-го геройски погиб при штурме Варшавы, где вызвался участвовать охотником. Сей поступок окончательно разубедил недоброжелателей брата, отчаянно завидовавших стремительной карьере, переведшей его из провинциальных служак в столичную гвардию. Именно для того я перенес рассказ свой во времена весьма отдаленные от нынешних, чтобы пояснить иронию по поводу собственного бумагомарания. Однако гибель дорогого брата оказала на мою дальнейшую судьбу немаловажное значение, ибо попечением государя матушке моей был назначен пожизненный пенсион, а я, к тому времени окончивший Первый кадетский корпус, был зачислен особым императорским указом прапорщиком все в тот же Преображенский полк, где самая память о покойном брате еще не стерлась среди сослуживцев его. «Смотри же, Толмачев, служи честно и будь достоин брата своего!» — сказал мне государь, никогда не оставлявший своими заботами кадетов корпуса, среди воспитанников которого числился и Цесаревич Александр Николаевич. Впрочем, я, верно, утомил уже читателя сих записок ненужными подробностями, так как едва ли могу заинтересовать кого-либо своею более чем скромной персоною, недостойной упоминаться рядом с августейшими именами. Я описываю здесь не свою жизнь, а всего лишь ряд удивительных происшествий, одним из действующих лиц в коих имел счастье (или несчастье) являться — не более того.
Не стану более отвлекаться на разного рода воспоминания и перейду непосредственно к событиям, побудившим меня взяться за перо. Надобно тут заметить, что достаток у меня был самый скромный, денег, высылаемых старушкой-матерью, едва хватало на поддержание внешнего лоска, каковой непременно должен иметь гвардейский офицер, тем более служащий в столице. В полку я слыл едва ли не тихонею — не участвовал в кутежах, не гонялся за актрисами, терпеть не мог карты, ибо неоднократно бывал свидетелем драм, к которым приводило чрезмерное увлечение метнуть банчишко. Так, в свое время в Петербурге нашумела история с кавалергардом корнетом М., совсем еще юношей, который, будучи вовлечен старшими товарищами в игру «по маленькой», проиграл немыслимые для него и его семьи то ли двадцать, то ли тридцать тысяч. Разумеется, никакие мольбы вмиг протрезвевшего корнета не возымели ни малейшего действия, карточный долг — дело чести, и несчастный застрелился, да столь неудачно, что в мучениях провел еще три дня. Сами понимаете, подобные примеры очень отрезвляюще действуют на молодые неокрепшие умы! Поначалу сослуживцы за то, что сторонился бурных утех, называли меня кто «бабою», кто почему-то «Фелицатой Андреевной», но потом, видя мою непреклонность, отстали, тем более что через два года я был произведен в подпоручики, получив право именоваться «ваше благородие» и войдя в блестящую касту гвардейских офицеров. Самую тесную же дружбу я свел с поручиком Августом фон Мерком — аккуратным остзейским бароном, так же как и я, чурающимся шумных компаний, потихоньку откладывающим присылаемые ему родными деньги и даже дающим их в долг под небольшие проценты прокутившимся товарищам. Его мечтою было лет через десять выйти в отставку, жениться непременно на тихой мечтательной блондинке и обзавестись небольшим уютным именьицем с рекою и беседкой. Мне, как всякому гвардейцу, тем более несущему службу в полку, овеянному легендами и навечно покрывшему себя и своих солдат неувядаемой славою, несколько странно было слышать тогда об этих, откровенно говоря, скромных желаниях. Я, разумеется, жаждал битв, сражений, наград и чинов, но, признавая в фон Мерке его превосходные службистские качества и мягкость по отношению к солдатам его роты, охотно прощал ему столь приземленные, как мне тогда казалось, мечтания. Вдвоем с моим новым товарищем мы частенько прогуливались по величественным улицам и проспектам Петербурга, играли на копейки в бильярд, лакомились, как дети, пирожными у Вольфа и Беранже, беседуя на всевозможные темы. Несмотря на некоторую ограниченность барона в познаниях, особенно касаемых русской истории и христианства, он имел
