Августа. «Ага, — подумал я. — Похоже, сердце нашего каменного барона тоже неспокойно!»
— Послушай, Марья Захаровна! — вскричал Матвей Ильич, увидев, наконец, одно свободное место. — А где же наша негодница? Вели же послать за нею! — и, оборотившись к нам, подмигнул: — Верно, господа? Не с нами же, стариками, вам куковать?
Буквально через пару минут послышались быстрые легкие шаги, и в двери ворвалась сияющая Полина Матвеевна. Смеясь, она подбежала к отцу, поцеловав его в щеку, затем к матери и, обведя всех лукавыми серыми глазами, приветливо кивнула каждому, причем, уж не знаю, почудилось ли, но на мне ее взгляд несколько задержался.
Трапеза началась. Разговор, конечно, завел хозяин, подключив к воспоминаниям о минувших годах пехотного полковника, бывшего, как выяснилось, его давним сослуживцем. Семен Егорович, так его звали, в беседе, впрочем, участие принимал лишь косвенно, по свойству характера ли, боясь ли противоречить генералу, только угрюмо поддакивая или же вставляя неопределенные «о-о…» и «э-э…». Однако же когда Матвей Ильич коснулся темы о былых друзьях, всяческими низостями и угодничеством обошедших их, старых боевых гвардейцев, в чинах и милостях, Семен Егорович вдруг нахмурился и, выпалив «Эт-та-а!», так ударил кулаком по столу, что опрокинул соусницу и чрезвычайно напугал двух сидевших напротив него пожилых дам. Очевидно, тема сия была необычайно близка полковнику, вероятно, он даже пал в свое время жертвою какой-то несправедливой ябеды, только этим можно было объяснить его неожиданный поступок. В дальнейшем он успокоился совершенно и ничем более подозрительно посматривающим на него старушкам не мешал. Поглядев во время этого происшествия на Полину, я заметил, как она тихо прыснула и склонилась над тарелкою, верно, с трудом сдерживаясь от смеха. Я, впрочем, тоже еле сдержался, но, крепясь волевым усилием, заставил себя принять самый серьезный вид.
— А вот еще — возьми, к примеру, Алексея Дмитриевича, — не успокаивался, распалившись, генерал. — Всю кампанию в обозах провел, а ныне, поди ж ты, полный Георгиевский кавалер, да в министерстве немалый пост занимает! А все отчего? — снова оборотился он к нам. — Да оттого, что по паркету елозить с младых ногтей научился, да наушничать кому надо и на кого надо. Нам, старым воякам, некогда было подобными глупостями заниматься, верно, Семен Егорович?
Семен Егорович грустно вздохнул, дескать, точно, не до того было им с Матвеем Ильичом, залпом осушил хороший стаканчик наливочки и повесил унылую голову на грудь, похоже, предавшись невеселым воспоминаниям.
— А я, Матвей Ильич, не совсем согласен с вами, — неожиданно вступил в разговор фон Мерк. — Убежден, что, коли хочешь выйти в чины, надобно и служить храбро, но и слукавить при необходимости, и оказаться вовремя где надо. Одной честью да храбростью на Руси не проживешь — так уж издавна повелось. Не всем суждено подле государя находиться — он милостив и великодушен, но обо всех своих слугах, достойных его доброты, разуметь не может. Вы вот — честный русский офицер, но по натуре своей — не царедворец, оттого и в чинах обойдены. Что ж сейчас толковать о сем?
— Вот ты каков, брат? — в наступившей тишине протянул Кашин. — Однако все правильно сказал, не побоялся, молодца!
Я, признаться, никак не ожидал от сдержанного молчуна Августа такой речи, мало сказать, что смелой, так еще и попросту откровенной. Неожиданно обнажив перед всеми свои мысли, он сделался безоружен — но и силен этим. Подобный ход явно прибавил ему плюсов в глазах всех и, прежде всего, генерала, в отличие от меня — бесхитростного русопятого симпатичного недоумка, умеющего только почтительно молчать и перемигиваться с хозяйскою дочкой — вот как, должно быть, я стал выглядеть после слов барона. Надобно было срочно что-то исправлять, и я брякнул:
— А я уверен, что только храбростью должно заслуживать чины и награды русскому офицеру. Брат мой был всего лишь поручиком, а после геройской смерти своей государем забыт не был.
— Ну а коли мирное время? — спокойным голосом, поглядывая на Полину Матвеевну, спросил фон Мерк. — Куда храбрость приложить прикажешь?
— А коли мирное — честно служить надо! — покраснев, отвечал я. — Государь не оставит без внимания честного и верного своему делу подданного и непременно воздаст по заслугам каждому.
— Прав ты, конечно, братец, — поморщившись, задумался Кашин. — Да только, посуди сам, одно дело — в столице лямку тянуть, а ежели в Смоленске или, не приведи Господь, в Иркутске? Так в отставку поручиком и уйдешь, ежели в деле каком себя не покажешь, ну а коли не покажешь, тогда один путь — в паркетники… Ну, ладно, заговорились мы. Джон Иванович, может, поиграете нам?
Mr. Raily невозмутимо дожевал ветчину, запил ее изрядным глотком красного вина и гордо прошествовал к фортепьяно, огласив залу звуками менуэта. Все погрузились в слух, однако, ненадолго, пока Полина не подбежала к англичанину и что-то шепнула ему на ухо. Быстро скомкав менуэт, mr. Raily все с тою же меланхолическою физиономией перешел к вальсу, а я, не теряясь, вскочил и пригласил Полину Матвеевну, вызвав одобрительный возглас генерала.
— Я, может быть, не с вами хотела танцевать, — смеясь, сказала Полина, принимая мое предложение. — Экий вы, подпоручик, скорый…
Зала закружилась вместе с нами, и только лукавые глаза Полины и белые зубки ее оставались недвижны передо мною. Танцор не очень-то ловкий, я только и думал о том, как бы не опозориться и не сбиться с такта, ничего не видя, кроме ее воздушных ангельских черт.
— Ваш товарищ гораздо смелее вас, — говорила Полина, склоняя пленительную свою головку. — Хотя мне приятна ваша прямота и откровенность. Мне кажется, ваш барон — большая зануда!
— Что вы, Полина Матвеевна, — с жаром принялся я защищать бедного фон Мерка. — Это чрезвычайно благородный и искренний человек, не говоря уже о том, как он далек от обычных гвардейских шалостей и глупостей!
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы — большой шалун в отличие от вашего друга? — снова засмеялась Полина.
— Нет, что вы, я в полку считаюсь белою вороной, — откровенно выдал я себя, не думая, какое впечатление это произведет на нее.
— Господи, еще один праведник, — надула губки Полина. — Не понимаю, как вам не скучно друг с другом! Вы, наверное, между учениями и парадами ему баллады господина Жуковского читаете?
Покраснев еще больше, я уж и не знал, что отвечать ехидному созданию, припомнив, как она использовала меня в качестве подушечки для своих колкостей при нашей встрече в Летнем саду, а, надобно сказать, допекла она меня тогда изрядно. Я, признаться, никогда не слыл остроумцем, и, ежели меня испытывает на находчивость столь очаровательное и непосредственное существо, попросту теряюсь или ляпаю что-нибудь, не подумав. Слава богу, вальс закончился, и неутомимый англичанин перешел к какому- то ноктюрну, который Полина, подсев рядом, заиграла с ним в четыре руки. С мокрою спиной, заняв свое прежнее место, я невольно поймал на себе странный взгляд фон Мерка, который он, опомнившись, немедленно перевел на генерала, продолжая с ним негромкую беседу о чем-то.
Обед удался на славу. Прощаясь, Полина Матвеевна запросто взяла меня за руки и попросила бывать у них чаще, что немедленно подтвердили и генерал с супругою. С фон Мерком шаловливая богиня простилась обычным кивком, правда, крайне приветливо ему улыбаясь. На обратном пути мы почти не разговаривали с Августом, не считая пары ничего не значащих фраз об усилившемся до чрезвычайности холодном ветре. Каждый думал о своем, а вероятнее всего, об одном и том же…
По прибытию в полк мне передали письмо, из которого я узнал о тяжкой болезни моей дорогой матушки. Испросив двухнедельный отпуск, я немедля отправился в свою деревню, ни на минуту не переставая вспоминать глаза и улыбку той, которая отныне навеки завладела сердцем и разумом моим.
4
Снова вынужден отвлечь любезного читателя от записок Павла Никитича своими комментариями, ибо во время его вынужденной отлучки события в Петербурге продолжали развиваться своим ходом и, думается,
