Сельяниновым подъехали к условленному давеча месту нашей дуэли. На коленях поручика лежал ящик с пистолетами Лепажа, сам же он, вопросительно поглядывая на меня, изредка вздыхал, очевидно тяготясь навязанной ему ролью секунданта. Можно было его понять: наказание неминуемо ждало и его, хотя что значит грядущее по сравнению с понятиями офицерской чести, братства и тем романтическим флером, который неизбежно тянется за всеми дуэлянтами и благодаря которому можно прослыть лихим задирою и искушенным бретером, не говорю уж о падких на подобного рода мужчин дамах! Увы, так уж повелось — наглый и грубый усач-повеса с неизменной дюжиной шампанского всегда более значителен для женских глаз, нежели простой скромный офицер, весь послужной список которого сводится к нескольким словам: «служил… — вышел в отставку… — умер».
— Что, Павлуша, неспокойно? — участливо спросил Сельянинов, выведя меня из полусонного состояния, в котором я пребывал с шести утра, когда он заехал за мною. — А может, замиритесь еще?
— Может быть, — отвечал я, не желая засорять, возможно, последнее свое утро словесною шелухой ненужных сейчас разговоров. — Однако, я смотрю, мы первые!
— Еще пять минут, — открыв золоченые часы, зевнул поручик. — Зная пунктуальность фон Мерка и Тыртова, думаю, сейчас подъедут.
Сойдя на сырую после недавних дождей землю, я медленно прошелся по еще недавно зеленому лужку, ныне покрытому свалявшейся пожухлой, скошенной кем-то травой. Вдалеке, за редкими деревьями, виднелось серое неспокойное зеркало Финского залива. Стало быть, здесь я могу закончить свой жизненный путь! «Не самое скверное место!» — горько усмехнулся я. Стреляться нам надо было с двенадцати шагов и до первой крови — так мне рассказал приехавший вчера вечером секундант барона штабс-капитан Тыртов. Зная вечную осторожность Августа, я вздохнул облегченно: как лицо оскорбленное и имеющее к тому же право стрелять первым, полагал я, барон должен был предложить условия гораздо более жесткие. Не сумев отвертеться от дуэли, он решил спасти если не карьеру свою, так хотя бы жизнь, ибо, например, при дуэли с шести шагов шансы мои были бы совершенно ничтожными, но и его, в случае промаха либо моего ранения — не больше.
— Павлуша, не желаешь ли водочки? — Сельянинов отхлебнул из фляжки и протянул ее мне. — Нет ничего хуже ожидания, а так — хоть согреешься.
Я решительно покачал головой: замутить хмелем и без того тяжелую после бессонницы голову мне не хотелось. Заслышав стук копыт, мы с поручиком обернулись на звук и замерли, пораженные — в приближающейся повозке, помимо возницы, сидел только Тыртов, Августа с ним не было! Молча переглянувшись с Сельяниновым, мы поспешили к штабс-капитану, лицо которого, и без того вечно мрачное, сейчас было темнее ночи.
— Господа! — сойдя с повозки, провозгласил он. — Произошло непонятное! Это черт знает что такое! За всю службу я никогда не слыхал об этаком! Да так себя даже кадеты не ведут! Вообразите — вчера мы с поручиком обо всем условились, сегодня я заезжаю за ним — а его нет!
— Как — нет?! — фальцетом вырвалось у меня.
— Как, как… А вот так, — недовольно пробурчал Тыртов. — Спрашиваю у денщика, дескать, где барон, так он знаете, что ответил? Мол, ночью вышел из комнаты вместе с каким-то штатским и с тех пор не возвращался! Каково? А?
— Господин штабс-капитан, не желаете водочки по случаю, так сказать? — вмиг приободрился Сельянинов. — Нет фон Мерка — и слава Богу! Авось еще устным выговором отделаемся!
— Что? Водки? Нет, благодарю, — растерянно отмахнулся Тыртов, все никак, очевидно, не придя в себя от такого школярства барона. — А, впрочем!.. — и, приняв флягу из рук поручика, сделал пару богатырских глотков. Крякнув, он повеселел, и, взяв нас под локти, повел в сторону леска. — Господа, коли так вышло, давайте обговорим все. От пощечины отвертеться не удастся — вы, подпоручик, — Тыртов неодобрительно глянул на меня, — постарались на славу, устроив спектакль разве что не на плацу! Далее предлагаю сделать так: вызов действительно был, но, ввиду трусости барона, дуэль не состоялась. Правда? Правда! А дальше устраиваем ему суд чести и гоним из полка к чертовой матери! Пишем командиру полка рапорт, о том, что уличенный в трусости поручик вызвал Толмачева на дуэль, но явиться на нее не изволил, что только доказывает правоту Толмачева. Уверяю вас, господа, дело замнут — кому охота ворошить мутную историю с офицером, опозорившим имя гвардейца Преображенского полка! Сельянинов скорее всего прав — наверняка отделаемся выговорами. С остальными офицерами я договорюсь сам. По рукам, господа?
— По рукам! — хлопнул пятернею по ладони Тыртова Сельянинов.
Я с минуту колебался. С одной стороны, ошельмовать Августа, упрекая его в трусости в момент, когда он ее не проявлял, да к тому же совершенно переиначить истинную подоплеку всего дела, было бы непорядочно по отношению к нему. Но, коли глянуть на происшедшее иначе, он действительно струсил, правда, позднее, но сути это уже не меняло, да еще своим согласием я фактически спасал от неизбежного сурового наказания двух вовлеченных в наши разбирательства офицеров, себя и Полину.
— Я согласен, господа! — опустил я свою ладонь на ладонь Сельянинова, и мы скрепили наш договор рукопожатиями.
— А что, не спрыснуть ли нам это дело? — подмигивая сразу обоим, довольный таким исходом, спросил поручик. — Я знаю неподалеку уютный трактирчик, а какого там подают поросенка — так и не опишешь!
— Спрыснуть — это дело хорошее, — одобрительно прогудел, глядя на меня, Тыртов. — Толмачев, с вас причитается. Вывернуться сухим из этакой мути — да вы просто везунчик! И честь при вас, и жизнь, и по службе все в порядке! Поручик, прячьте свои Лепажи до лучших времен — они нам больше сегодня не понадобятся!
Признавая правоту матерого штабс-капитана, я не стал отказываться, и уже через полчаса мы сидели за уставленным снедью столом, обмывая счастливый для всех, кроме бедолаги фон Мерка, конец сей истории.
— Одного не пойму, — запихивая в рот огромнейший кусок мяса, басил Тыртов, — на что рассчитывал поручик, идя на этакое ребячество? Ведь, ей-богу, чистое ребячество! Как в детстве, когда одному страшно, прячешься под кровать и уже вроде как не очень… Скандал-то какой, ведь осрамил фамилию на всю Россию! А дойдет до государя — позорище! В Преображенском полку служат трусы!
— Петр Борисыч, да плюнь ты, — миролюбиво чокнулся с нами полною чаркой Сельянинов. — Известно ведь — в семье не без урода.
— А? Да, это верно, — отозвался Тыртов, стукнув своею чаркой о мою. — А вы, Толмачев, молодец — не ожидал от вас! Не побояться этак… на глазах у всех… за честь дамы!.. Уважаю! Даром, что слыл тихоней, а вот — поди ж ты!
Одним словом, сами понимаете, к себе на квартиру я попал уже заполночь и в весьма плачевном виде. Высадив меня у парадного подъезда, поручик и штабс-капитан поехали дальше «в известный дом», как, еле ворочая языком, намекнул мне Сельянинов, загадочно при сем подмигивая — не знаю, впрочем, что он там собирался делать в его-то состоянии, очевидно, завалиться спать. Я, во всяком случае, еле нашел в себе силы раздеться, разбросав амуницию по всей комнате…
На утро, едва протрезвев, я долго до посинения умывался ледяной водою, пока, наконец, голова не прояснилась, позавтракал на скорую руку и отправился на Литейный — к фон Мерку, решившись объясниться с ним окончательно. Былой дружбы уже не вернешь, решил я, но предупредить барона о последствиях я посчитал своим долгом, тем более что сам явился причиною сих событий. Теперь уже мне было искренне жаль его, но, что поделать, законы офицерской чести суровы и, увы, придуманы не нами! На пути к его квартире я вернулся мыслями к Полине — как она там, возвращался ли Демус и возможно ли найти средство извести его окончательно? Ежели он снова приходил к ней, то теперь, скорее всего, мне придется открыться Матвею Ильичу во всем — для объединения наших усилий, тем более что объясниться с ним придется все равно: и по поводу несостоявшейся дуэли, и касательно своих чувств к Полине Матвеевне. Рассуждая так, я незаметно дошел до Дома, где квартировал фон Мерк.
Двери мне открыл его денщик Прохоренко — дюжий молодец, но совершенный телепень во всем, что не касалось службы. Призванный в гвардию за рост и физическую силу откуда-то из-под Орловщины, он совершенно терялся в большом городе и порою смешно было наблюдать, как он, робея, пытается сторговать в лавке мыло или свечи, путаясь в ценах и пугаясь суровости приказчиков, чувствовавших
