«откомандирован» в хозчасть — получать бумагу — и позвонил оттуда по телефону. Трубку поднял Костя, и шутка родилась: «Да? Комиссия? Из первого отдела? — вдруг начал спрашивать он громко и серьезно. Он отлично сыграл роль. — Хорошо, хорошо. Мы, конечно, готовы. Полный порядок!.. Приходите: мы всегда рады комиссии», — говорил Костя, а рядом с ним все уже кинулись к столам, стали рыться в папках, убирать валявшиеся бумаги в портфели и вытряхивать оттуда ссохшиеся булки… И только через полчаса вернулся я и сообщил, что встретил сейчас генерала Стренина…
— Ну и что? Как?.. Сказал он что-нибудь о комиссии? — заговорили, заспрашивали со всех сторон.
— Да, — ответил я, — представляете? Он хотел послать к нам комиссию! Я еле отговорил его.
— Хамство какое! — сказал небрежно маленький человечек Володя Белов, которого генерал не знал, не мог и не хотел знать. Я сказал им это как можно безразличнее. И до самого вечера они волновались, переживали, придет ли комиссия, а когда уже поняли, что не придет, — смотрели на меня с каким-то неясным чувством.
Но всего больше я понял свою неспособность после другой шутки. Она оставила долгий и щемящий осадок.
Был конец рабочего дня, и все наши болтали о дне рождения генерала Стренина. О том, что хорошо бы написать ему поздравительный адрес и, может быть, подарок сделать. Стренин, конечно, бывает резок, грубоват, но все-таки Стренин сильная личность. И ведь наша лаборатория всего лишь песчинка в организации, которой он руководит. Самая маленькая виноградинка в той грозди, что привез майор Эмме.
Мечтали, они, разумеется, просто так: день кончился, адрес и подарок запоздали, да ведь и усилия нужны, чтобы их сделать. С утра и не заикались о генерале, но сейчас, когда уже отвлеклись от дела и оттаяли перед уходом домой, когда время не торопило и работа не висела, почему бы и не поговорить, не помечтать? Ведь так славно было бы с адресом. Пусть бы даже без подарка, ведь маленькая лаборатория… Как славно бы! Ведь генерал, как все люди, — человек…
В комнате даже шумно стало от восклицаний. И вдруг я вспомнил, что сегодня и Костин день рождения. Я сказал, и все обрадовались. Эмма воскликнула:
— Ой, как неудобно! Ведь Костя вчера напоминал. Сказал, что скоро праздник введут — двадцатое апреля.
Все заулыбались, заговорили, что Костя молодец, талант… Кто знает, может, когда-нибудь и введут такой праздник.
Вот тут я весело завопил:
— Костя! Я ведь обещал сегодня две бутылки вина!
Костя встал, сказал энергично:
— И ты принес их! — Он указал на мой раздутый портфель. — Итак, товарищи, сегодня мой день, а не генерала Стренина. Мой, и я волен распорядиться этими бутылками. Мы выпьем их здесь, в лаборатории, и за меня!
— Здорово! — воскликнул Петр Якклич. Глаза его заблестели.
— Что за вино? Грузинское? — спросил Костя.
— Грузинское! — завопил я в боязливом восторге.
— Отлично. Ты не жаден. Ты, кажется, настоящий друг. Ура, товарищи: всем по неполному стакану. Петр Якклич, сходи за посудой. Ты ведь признанный мастер уламывать девушек.
Петр оглядел всех:
— А что? Неплохо, дери меня черти. Бегу, Костя! Бегу!
И он ринулся в буфет этажом выше. Он хлопнул дверью, и вся лаборатория заговорила, загудела:
— Отлично!
— Жаль, только две бутылки…
— На десятерых?
— Дело не в количестве, товарищи.
— А что, Костя? Может, и в самом деле символично, что со Стрениным в один день, а? Так сказать, природа дает смену.
— Быть ему генералом!
— Что вы мелете? Костенька в десять раз симпатичнее!..
Шумели все. После тяжелого дня выпить нечаянный стаканчик, посмеяться — разве плохо? Молодец, Костя! Выпить и почувствовать себя вдруг вместе со всеми. Выйти на улицу, балагуря… И пойти по домам, постепенно прощаясь.
Ворвался Петр, сияя лицом и принесенными стаканами. Эмма обдала их из нашего общего чайника водой, вытерла по одному:
— Это тебе!.. Это вам, Валентина Антоновна: чист, как кристаллик.
Кто-то распахнул окна и воскликнул: «Э-эх!» Остановить все это было уже невозможно. Хаскел, склонив черную с проседью голову, развертывал остатки завтрака. Снял с хлеба матовый полумесяц сыра и держал в тонких пальцах. Положил на острые края прозрачного химического стакана. И солнце, отскакивая от окон, закружилось, закувыркалось в стакане.
Больше я не мог выдержать. Я схватил портфель.
— Стой, стой! Володя, не трожь пока бутылки! Не начинай! — закричал вдруг угрюмый майор. — Стойте. А что, если Стренина! Позвать на минутку? А? Великолепно?!
— Мало вина, — быстро сказал я. — Неудобно будет.
— Ерунда, — заявил Костя. — Зови. Мой день рождения или не мой?!
— При чем здесь вино? Это повод только! — Угрюмый майор широко улыбнулся. — Пусть он почувствует, что мы рады ему. Это лучше всякого подарка: это честно! Пусть посидит рядом с нами, а? Генерал, большой человек, и мы, — все вместе. Я иду!
Он пошел. В звуке его четких шагов, в фигуре, затянутой в ремни, в угрюмом его лице вдруг увиделось столько священного уважения, столько любви к генералу, что все заговорили: «Позови! Пригласи!..»
— Даешь генерала! — кричал Костя.
Тут я не выдержал и выбежал в коридор, моргнув ему. Он тут же вышел.
— Бежим, Костя! — сказал я, задыхаясь.
— Идиот, — спокойно бросил Костя. — Сейчас только и начнется самое интересное. Что у тебя в портфеле? Брюки?
Но я вцепился в него и потащил по коридору.
— Брюки в хим… в химчистку, — лепетал я. И тянул его за руку, не желая слушать. — У тебя есть деньги? Я сбегаю, куплю.
Нашлось у нас только пятьдесят копеек. Поторчав десять минут перед гастрономом, мы пошли домой. Я смеялся, а сердце ныло. Дело в том, что я любил этих людей. И не вернулся я не из трусости: я не мог видеть сейчас их лица, те самые лица, которые только что были счастливы от такой маленькой, мизерной радости. А если бы вернулись, вполне возможно, что все обошлось бы смехом. Костя был прав.
Но мы сбежали, мы пошли домой, и на следующий день Косте пришлось меня спасать. Хотя угрюмый майор и не привел генерала (тот уже отбыл) и конфуза, в общем, не случилось, шутка тем не менее была признана «незаконной»: меня собирались вышвырнуть на растерзание Г. Б. Тогда встал Костя и заявил, что шутка была его, Костина. Он знал, как спасать: его любили.
Костя улыбался уголками губ — и шутливо и многозначительно.
— Я был просто вне себя оттого, что вы так мило вспоминали день рождения генерала, — говорил он. — А почему, спрашивается, не вспомнили, не приветили меня? Очень странно. И обидно…
Я восхищался им в эту минуту. Ему простили. Ему не поверили, но все же громоотвод сработал.
Любая «законная» шутка у нас приветствовалась. Это было в начале года, когда я был до беспамятства влюблен в Эмму. Я тогда буквально ошалел. И оказался, разумеется, в центре внимания всей лаборатории.
Стоило мне подойти и застыть около Эммы, как все устраивали себе нечто вроде общего перекура. В
