не безразличные друг другу люди.
Первый танец на этом и закончился. Но тут же, почти без всякой, самой маленькой передышки начался и второй, словно оркестранты специально удержали Андрея рядом с Наташей. Он пригласил ее и на второй танец, и на третий, и после на все остальные до самого окончания школьного бала, хотя краем глаза видел (и чувствовал), что Наташины подружки-одноклассницы очень недовольны его поведением, обижены и даже ревнуют. Ведь Наташа не самая лучшая и не самая красивая из них, мог бы пригласить и еще какую-нибудь другую выпускницу. Но для Андрея других уже не существовало, была только одна Наташа – Она.
Потом он провожал ее через весь город, через железнодорожный мост и привокзальную площадь к интернату. Уже начало рассветать, было чуточку прохладно и зябко от утреннего тумана и росы. Андрей набросил Наташе на плечи лейтенантский свой китель. Она не отстранилась от него, а приняла так же легко и просто, как и назвала свое имя.
Вообще с первых же минут общения Андрею было с Наташей удивительно легко и уютно (другого слова тут и не найдешь), как будто он познакомился с ней не два-три часа тому назад, а знал с самого раннего детства. По дороге, оставшись наедине, они разговаривали уже более пространно и раскованно. Никто теперь их не мог подслушать, не мог и помешать: ни танцующие рядом пары, ни излишне громкая музыка, ни ревнивые взгляды Наташиных одноклассников и одноклассниц.
Из своей тогда еще совсем коротенькой, всего семнадцатилетней жизни Наташа ничего от Андрея не скрыла (любая другая девчонка в ее возрасте непременно утаила бы, а то и начала бы вольно или невольно кокетничать, пряча это свое кокетство под лейтенантским кителем – знает их Андрей).
Жила Наташа с отцом, матерью и младшим братом Ваней в небольшом пограничном с белорусскими деревнями хуторе Деревины. Там закончила начальную школу, в пятый-восьмой классы ходила по лесным тропинкам за четыре километра в соседнее сельсоветское село Карповку, а в девятом-десятом училась уже здесь, в местечке.
Само собой разумеется, Андрей поинтересовался, чем же намерена заниматься Наташа после школы: учиться дальше или работать.
– Учиться, – твердо ответила она.
– И в каком же институте?
– В медицинском. Анна Васильевна говорит, что из меня может получиться хороший хирург.
– А не страшно? – немного удивился Андрей этому их совместному с Анной Васильевной решению – больно уж хрупкая и худенькая на вид была Наташа. Хирурги Андрею представлялись совсем не такими.
– А я бесстрашная! – вдруг еще с большей твердостью произнесла она и впервые за весь вечер засмеялась так, как не смеялась прежде, во время танцев: не по-детски, не по-девчоночьи, а веселым, заливистым смехом взрослой, умеющей постоять за себя женщины.
Андрей даже вздрогнул от этого ее неожиданного смеха и как-то совсем по-иному посмотрел на странную эту лесную жительницу, которая, оказывается, вон какая решительная и смелая: надумала стать хирургом и ведь, похоже, станет, не забоится ни скальпеля в руках, ни человеческой крови. Белое ее выпускное платье вдруг стало в глазах Андрея напоминать белый медицинский халат, а вечерние бальные перчатки – перчатки хирурга. Не хватало только больного. Впрочем, и больной был рядом, сердце у него стучало все тревожней и тревожней, требуя немедленного (может быть, даже хирургического) вмешательства.
После этого первого свидания-знакомства у Андрея с Наташей было еще три встречи. Вернее, четыре, но четвертая, последняя, совсем коротенькая, всего в полчаса – и о ней разговор особый.
Сменив парадную форму на полевую, повседневную, Андрей приезжал к Наташе в Деревины на велосипеде. Они оставляли его на лесной опушке, а сами безбоязненно углублялись в березовую рощу, в сосновый бор или в луговые ольшаники. Оба лесные деревенские жители, они в этих борах и ольшаниках чувствовали себя привычно и легко. Все здесь было на их стороне: и громадные, в два человеческих обхвата, боровые сосны; и лесные скрытные птицы – дятлы, зяблики, сойки; и крохотные роднички в оврагах и низинках – все стояло на страже первых свиданий Андрея и Наташи, хранило их тайные разговоры.
Но свиданий было всего три. На четвертое, скоротечное, Андрей примчался уже не на велосипеде, а на случайной счастливо подвернувшейся ему машине. Накануне поздно вечером Андрей получил телеграмму: его срочно отзывали из отпуска, и Андрей догадывался почему. Очередной его рапорт наконец удовлетворили, и это значит, что мирная жизнь Андрея закончилась и ему пора на войну, в Афганистан, менять отвоевавшихся или погибших там сверстников.
Отцу и матери Андрей об истинной причине столь срочного отзыва ничего не сказал. Зачем зря и преждевременно волновать их: может, причина эта и совсем иная – мало ли что случается в армии. Впрочем, отец, старый вояка, все понял и без объяснений, но не подал виду, щадя и без того до слез опечаленную мать.
А вот Наташе Андрей во всем признался. Свидание их было неурочное, и ему пришлось вызывать ее на лесную опушку через Ваню, который вместе с другими ребятишками пас на луговом выгоне гусей.
Наташа, взволнованная и, похоже, даже испуганная неурочным этим появлением Андрея, выбежала к нему с учебником химии в руках (должно быть, готовилась к вступительным экзаменам) и сразу догадалась, зачем и почему он здесь.
– Уезжаешь? – спросила она Андрея с такой тревогой в голосе и с таким испугом во взгляде, как, наверное, и спрашивают мужчин все любящий женщины перед неизбежной и, возможно, роковой разлукой.
– Уезжаю, – ответил Андрей, прижал Наташу к себе и, не испытывая с ее стороны никакого сопротивления, как-то торопливо и уже прощально поцеловал.
Это был их первый и единственный в жизни поцелуй. Та, попутная, машина уже возвращалась назад, и Андрею надо было торопиться, чтоб успеть в местечко на дневной трехчасовой поезд.
Наташа послушно, как истинная офицерская жена (а то, что она будет его женой, Андрей тогда ни капли не сомневался), отпустила его и как бы даже сама подтолкнула к машине, но потом спохватилась и на одно, но такое нескончаемо долгое, длящееся, может быть, даже до сегодняшнего дня мгновение упала ему на грудь.
– Я вернусь к тебе, – пообещал ей Андрей.
Она молча приняла это обещание, словно вовсе и не слышала его, а потом еще теснее прижалась к Андрею и попросила:
– Вернись!
Нетерпеливая машина на дороге начала уже сигналить, звать Андрея к себе, и он не мог не подчиниться ее настойчивым требованиям – времени было совсем в обрез, только заскочить домой, взять приготовленный матерью чемодан и скорее в местечко на поезд.
И все-таки на минуту возле Наташи Андрей еще задержался. Из учебника химии, который Наташа в порыве прощания обронила на землю, вдруг выпала маленькая ее узорчато обрезанная по краям фотография. (Та самая, которую позднее так нещадно, в мелкие клочки разорвет Ленка.) Андрей подобрал ее и уже на бегу попросил Наташу:
– Подпиши!
Она поняла его с полуслова, не стала отказываться, жеманничать, как могла сделать на ее месте любая другая девчонка, мол, подарит фотографию после, пришлет по почте, а эта не та, не такая, ей совсем не нравится. Но Наташа не была любая другая, а была одна-единственная. И она мгновенно поняла, что эта фотография для Андрея, уезжающего на войну, не просто фотография, а частичка ее самой, ее образ (образ мирной любви и жизни), и он непременно поможет Андрею на войне уцелеть и вернуться назад.
Шариковой тоненькой ручкой, которую протянул ей Андрей, Наташа написала на обратной стороне фотографии всего два слова, самых простых и обыкновенных, но так необходимых в тот момент Андрею, так навечно связавших его с Наташей: «Андрею от Наташи». И все, и больше ни единого намека: о памяти, о верности, о любви; если они были (возникли), то заключались в этих двух словах, двух именах, стоящих рядом.
Первое письмо Наташе Андрей написал еще из своей части, из Союза, где у него случилась неожиданная почти полуторамесячная задержка – не было замены, молодого лейтенанта, выпускника того же училища, которое заканчивал год тому назад и Андрей (он заболел и не прибыл еще на службу), чтоб
