значила. Когда этот парень только родился, Андрей уже ходил в третий или в четвертый класс, считал себя вполне взрослым человеком и с малышами не водился. Тут надо было определяться по родовым признакам, которые надежней любых документов. Деревня ведь до сих пор делится на роды, и хотя они часто смешиваются и взаимно переплетаются, но все равно признаки передаются из поколения в поколение. Вот, к примеру, у Андрея, в Михайловском их роду, люди все крупные, костистые, с чуть удлиненными лицами; волосы у всех русые, носы с казачьими какими-то горбинками, а глаза у большинства – голубые. Таков и Андрей. Встреть его кто из кувшинковских жителей после десятилетней, а то и двадцатилетней разлуки – и сразу признает, скажет: ты Михайловского роду, нос такой, казачий, был и у отца твоего, и у деда, и у всех других сродственников.
Еще пристальней вглядевшись в лицо парня, Андрей наконец по родовым этим, самым верным приметам признал его. Был он из роду Постовых, но не тех, что жили на хуторе, на отрубах, а совсем иных, по деревенскому прозвищу Васильки, дедовский дом которых стоит неподалеку от кладбища, по ту его, лесную, сторону.
Где и как погиб этот девятнадцатилетний деревенский парень Сергей Постовой, Андрей не знал, но легко представил, как все это случилось. Мог Сергей погибнуть во время какого-нибудь «песчаного похода» в горах, или на «зеленках», или подорваться на фугасе, или сгореть в «наливнике». Скорее всего, последнее, потому что на его погонах виднеется эмблема автомобилистов: два колеса и крылья. Привезли Сергея, вчерашнего сельского механизатора широкого профиля, в запаянном цинковом гробу даже без крошечного смотрового окошка, потому что смотреть на его изуродованное, обгоревшее лицо невозможно, да и было ли там это лицо вообще. Как хоронили Сергея на кувшинковском кладбище, какой здесь стоял плач, крики и стоны, Андрей тоже легко представил. Дважды в своей военной жизни он доставлял на родину «груз-200», знает, что это такое, а еoе лучше знает, как просто превратить человека из «венца творения» в самые обыкновенные головешки, в пепел.
Андрей закурил сигарету и долго, пока она вся не истаяла от глубоких частых затяжек, стоял возле ограды, вспоминал растерзанного Сашу, которого хоронить ему не довелось (на родину Сашу отвозил какой-то прапорщик, а Андрея не отпустили: обстановка была тяжелая, напряженная, взвод неделями не выходил из боев), вспомнил и многих других погибших солдат и офицеров, несчастного Лаврика, торопливые похороны его останков в песчаной раскаленной могиле, от которой сейчас не осталось и следа. И вдруг подумал о том, что когда он здесь умрет, то у него тоже не будет могилы. Хоронить Андрея некому: тело его расклюют прожорливые вороны, а кости постепенно врастут в землю, затянугся в весеннее половодье илом, а по осени укроются, словно саваном, опавшими листьями. Невеселое, конечно, будущее. Но, впрочем, что об этом печалиться? Здесь, в дебрянских лесах и болотах, во время войны погибли сотни и тысячи солдат. Хоронить их тоже было некому.
Правда, они погибли в бою, в сражении, а Андрею доведется умереть от немощи и болезни, и потому он им не ровня, хотя они, даст Бог, не загордятся, подвинутся костьми, освобождая ему клочок земли. Там Андрей и поляжет в предназначенный день и час. Лучше бы, конечно, под холмиком и крестом на кладбище, между могилами отца и Танечки, где места (Андрей точно приметил и даже безбоязненно измерил лопатой) есть как раз на одно захоронение. Но как будет, так и будет, надо смириться со своей участью: сам виноват, надо было погибнуть в бою, глядишь, похоронили бы на Родине с отданием воинских почестей, с долгими поминальными речами и троекратным залпом холостыми патронами, как похоронили здесь Сергея Постового. Хотя неизвестно еще, что лучше…
Андрей закурил еще одну сигарету, но больше оставаться у ограды не стал, а пошел назад к своим порядкам, решив, что как-нибудь сладится с силами и по-братски уберет Сережину могилу, сгребет листья и хвойные иголки, посыплет надгробие белым песком, выложит крест – пусть соседствует рядом с пятиконечной звездой, друг другу они, поди, не помешают. Но на сегодня с Андрея хватит! Если тут задержаться еще на час-полтора, то совсем можно затосковать, а тоска для него сейчас самый опасный враг.
И все-таки на минуту Андрей задержался. Подхватывая на плечо лопату и грабли, он еще раз, теперь совсем уже прощально, окинул пространство между Танечкиной и отцовской могилами и определил, что место там еще для одной могилы действительно есть – и оно его, Андреево. Мать и бабка Ульяна за такой выбор на него не обидятся, они понимают, что сын и по смерти должен лежать рядом с отцом. Танечка же пусть лежит по другую, левую, сторону, потому что она старшая его, единственная и единственно любимая сестра.
Дома Андрей дал себе самую коротенькую передышку: опять покурил да выпил кружку воды – и вышел во двор, чтоб довершить обследование своего хозяйства и обширных, до самой реки и леса, земельных владений. Первой на очереди у него была, конечно, дедовская кузница. Через сад, мимо ожившего, обновленного колодца Андрей пробрался к ней и широко распахнул ворота. На него дохнуло не выветрившимся даже за столько лет запустения и затворничества запахом железа, окалины, кожаных мехов, щекочущим ноздри древесно-угольным запахом горна. Сразу за воротами Андрей обнаружил в закопченном ящике полный набор кузнечных инструментов: молотки, кувалды, клещи, всевозможных размеров и предназначений зубила, пробойники, россыпь напильников и много чего другого, в детские годы для Андрея столь заманчивого. Теперь он был всему этому единственный и полновластный хозяин и мог пользоваться по своему усмотрению.
Заманчиво было сейчас Андрею раздуть горн и, вспоминая отцовскую науку, что-нибудь отковать, пусть самое мелочное и незначительное (дверной пробой или крючок), но собственноручно. В запальчивости он даже открыл угольный ящик и, обнаружив там горсти две березового древесного угля, подхватил его было на совок, но потом опамятовался и бросил назад. Если уж браться за кузнечное дело, то надо с утра пораньше, при восходе солнца, а нынче, ввечеру, уже поздно: пока раздует горн, приладится, на улице совсем стемнеет, а в темноте какая в кузнице работа. К тому же и нет подручного – молотобойца.
В юношеские и курсантские годы Андрей не раз исполнял при отце эту должность. Вволю и охоту махал пудовой кувалдой, накачивая силу и мускулы. Он и теперь позарился на нее, выхватил из ящика, привычно, по-кузнечному, поплевал на руки и размахнулся из-за плеча, в отблесках солнца воочию увидев на наковальне раскаленный обрубок железа. Но в самое последнее мгновение обрубок этот, словно убранный какой-то невидимой рукой, исчез, и удар у Андрея получился обманно глухой да и не той прежней, молодой силы, когда из-под кувалды летели в разные стороны целые стопы искр. Рука и раненое, с перебитой ключицей плечо отозвались на этот невыверенный удар (таким ударом можно лишь испортить поковку) резкой, колючей болью, которая тут же побежала вниз по всему телу, что-то опасно тревожа и задевая внутри. Андрей едва сдержал невольный вскрик, бросил кувалду назад в ящик и, больше ни к чему не прикасаясь в кузнице (даже к вожделенным для любого мальчишки мехам), вышел за ворота на свежий воздух. Нет, пока он к кузнечным делам, к таким замахам не готов. Тут надо приспосабливаться ко всему потихоньку, неспешно, приучая истерзанное понапрасну на войне тело к мирной серьезной работе. Это не ящики сбивать в тарном цеху.
Но все равно Андрею было обидно, что не смог он с первого захода и замаха оживить в кузнице прежде всегда такую звонкую наковальню, вдохнуть в воловьи мехи, словно в человеческую грудь, живительный воздух, что не по плечу ему оказался молот-кувалда, как будто Андрей уже не кузнец, не сын и не внук кузнеца.
Обида эта, похоже, передалась и кузнице. Андрею вдруг почудилось, что она прямо на его глазах начала проседать первыми двумя венцами в землю, коситься тесовой крышей и дымарем, тоскливо скрипеть воротами. Ему захотелось подставить ей плечо, подпереть, выровнять рубленные по-старинному «в лапу» углы. Андрей и впрямь прислонился к одному из этих темных потрескавшихся углов, и кузница вроде бы выровнялась (или это выровнялся, почувствовав опору, он сам, еще минуту тому назад качаемый на ветру, словно одинокая былинка в поле). Так они и стояли, взаимно поддерживая и ободряя друг друга, чувствуя, что поодиночке им не выжить: кузница больше не скрипела воротами, не клонилась к земле дымарем, не стонала изнутри мехами – человеческой грудью, а Андрей никак не мог оторвать взгляда от тяжелого кованного в четыре грани крюка, на котором висела целая обойма лошадиных подков – все на счастье.
Андрей усмехнулся этому своему видению, задышал ровнее и действительно как-то счастливей. Он безбоязненно отслонился от угла, словно наперед знал, что тот, укрепившись человеческой живой силою, больше не пошатнется, не рухнет, – и пошел вокруг кузницы, ко времени вспомнив, что, пока совсем не завечерело, надо попытаться отыскать отцовский схрон с керосином, иначе опять придется коротать ночь в
