Но в конце концов он Николаю Петровичу и на этот раз поверил, перестал недовольно шевелить буденновскими своими громадными усами и спросил вполне сочувственно:
– Сам куда едешь-то?
Пришлось Николаю Петровичу в который уж раз за дорогу рассказывать, куда, зачем и по какому случаю он направляется. Перед майором он сознался во всем, не скрыл даже своей тайны про вещий сон и видение, подумав, что, может, это как-то сгодится для дела, окончательно смягчит майора и он немедленно примет соответствующие меры для обнаружения и поимки преступников. Майор действительно в бедственное положение Николая Петровича вошел и, придвинув к себе ручку с бумагой, стал что-то густо писать, время от времени задавая Николаю Петровичу дополнительные вопросы.
Тот опять добросовестно, без самой малой утайки отвечал на них, а сам все думал и думал о Симоне и Павле, все сомневался и сомневался насчет их. Может, напраслину Николай Петрович возводит на честных, хотя и скитающихся людей. Может, все-таки сам где по неосторожности обронил целлофановый пакетик, а Симон с Павлом и в мыслях не держали обижать его и грабить. В конце концов он не выдержал и попросил майора:
– Вы о Симоне и Павле не упоминайте. Вдруг это не они.
– Может, и не они, – его же словами и сомнениями ответил тот, но писать бумагу не бросил.
Николай Петрович примолк, боясь чем-нибудь вспугнуть майора. Он утомленно сидел на стуле, перебирал в руках фуражку да все поглядывал и поглядывал на часы, висевшие над столом, прикидывая, много ли еще осталось времени до прихода поезда, на котором ему теперь, понятно, в Киев не уехать. На душе у Николая Петровича было совсем тускло и теменно: кругом, перед всеми он повинен. И перед Марьей Николаевной, наказам которой в дороге не следовал, и перед несчастными, понапрасну оговоренными им людьми, Симоном и Павлом, и даже перед этим усатым майором, который вынужден среди ночи выслушивать его старческие обиды и стенания, писать протокольные бумаги. Разгорячась, Николай Петрович хотел было как-либо незаметно ускользнуть отсюда, чтоб избавить майора от бесплодных дознаний, но тот писания свои уже закончил и, удержав Николая Петровича на стуле строгим, неотпустимым взглядом, стал зачитывать их. Николай Петрович слушал внимательно и чутко, но так и не уловил, было там какое упоминание о Симоне и Павле или не было вовсе. Задавать же повторные, докучливые вопросы он забоялся, да майор и не дал ему на это времени. Он вдруг подсунул все бумаги Николаю Петровичу под самый локоть, вручил самопишущую костяную ручку и приказал:
– Подпишись вот здесь, внизу!
Будь у Николая Петровича под рукой очки, он бы бумагу всю доподлинно изучил, и если в ней имеются какие-либо известия о Симоне и Павле, то ни за что бы не подписал, греха на душу не взял бы. Но очки были запрятаны в кармане пиджака, далеко, под телогрейкой, к тому же еще и придавлены лямкой от заплечного мешка. Извлечь их оттуда не так-то просто, провозишься минут пять, не меньше, а майор, по всему видно, ждать не намерен, опять вон шевелит и дергает усами. Поэтому Николай Петрович наугад черкнул внизу бумаги подпись, про себя решив, что если у Симона и Павла нет перед ним вины, то Бог убережет их и никакой майор странников и беглецов не изловит. А если имеется, тогда уж пусть держат ответ, винятся, тогда подписи своей под бумагой Николай Петрович не снимает. Ведь могли бы по-доброму попросить у него десятку-другую на содержание, и разве бы Николай Петрович отказал им. А так сиди теперь и думай, кто перед кем виновен: Симон и Павел перед Николаем Петровичем или, наоборот, он перед ними… Тут теперь один майор и может рассудить их недоразумение.
Николай Петрович с прилежанием вернул ему ручку и бумагу, маленько переждал, пока тот изучал разгонистую его подпись, и не без робости спросил:
– Так как же мне теперь быть?
– Известно как, – с осуждением ответил майор. – На обратный поезд я тебя посажу. Дома и помолишься. Церковь, небось, есть?
– Церковь-то есть, – горестно вздохнул Николай Петрович. – Только нельзя мне домой.
– Почему? – не понял его горести майор.
Пришлось Николаю Петровичу обстоятельно и дословно все объяснять ему:
– Грех мне будет великий, если отступлюсь.
Майор замолчал, долго обдумывал слова Николая Петровича, теребил в руках бумагу, наконец спрятал ее в лежавшую на столе папку и, отпуская Николая Петровича, не очень внятно и даже как бы с заминкой проговорил:
– Ну, тогда как знаешь. Если что обнаружится, сообщим по месту жительства.
Николай Петрович на майора ничуть не обиделся, а наоборот, обругал себя за глупые, неурочные вопросы: ведь мог бы и самостоятельно сообразить, что майор новые документы ему не выпишет, деньгами на паломничество в Киев не снабдит. Тут таких обворованных простофиль у него ежедневно обретается не по одному десятку.
Николай Петрович поблагодарил майора за участие, за добрые, наставительные слова, попрощался и вышел из дежурной милицейской части все ж таки приободренным. Даст Бог, все как-нибудь обойдется, надо только не малодушничать, не терять веры и ни под каким предлогом не отрекаться от задуманного.
Надев фуражку, Николай Петрович постоял еще немного возле милиции, а потом вдруг начал поспешно пересчитывать в кошельке-лягушке сохранившиеся мелкие деньги и совсем воспрянул душой. Денег насчиталось целых двадцать три рубля и сорок копеек. Николай Петрович, крепко удерживая их в ладони, раз-другой взмахнул посошком и сколько мог споро заспешил назад к кассе. Очереди там уже не было. Народ, пассажиры, обзаведясь билетами, разбрелись, наверное, по вокзалу или караулили поезд, который вот-вот должен был появиться, на перроне. Кассовое окошечко было закрыто, но сама кассирша сидела там неотлучно, словно специально поджидая Николая Петровича. Он стукнул в окошечко посошком, привлек к себе ее внимание и попросил уважительными стариковскими словами:
– Дай мне билет на эти деньги, куда хватит.
Кассирша узнала его, взяла деньги, молча пересчитала их и деликатно, ни единым намеком не напоминая о недавнем происшествии, потребовала, как у обычного, ничем не запятнавшего себя перед ней пассажира:
– Паспорт давайте!
У Николая Петровича опять все опало, порушилось внутри; он. заметался, замельтешил возле окошка, обронил даже посошок, а когда поднял его и заново предстал перед кассиршей, то сам же и напомнил ей о своем несчастье:
– Так ведь и паспорт украли, окаянные!
– Без паспорта не могу, – огорчила его кассирша.
– А может, как исхитришься? – попробовал все же уговорить ее Николай Петрович. – Раньше паспорт вроде не требовался.
– Раньше такие старики дома возле бабок сидели, – почему-то рассердилась кассирша и вернула ему деньги. – Мне тоже искать приключений на свою голову неохота.
Николай Петрович гнев и строгую ее обиду принял как должное, спрятал деньги назад в кошелек- лягушку и, отойдя на шаг в сторону, оперся заплечным мешком о блескучие перильца, бегущие вдоль касс. В груди у него послышались опасные хрипы, а потом и вовсе пошли перепады в дыхании, верные предвестники приступа. Николай Петрович поспешно отыскал в кармане телогрейки металлическую трубочку с таблетками, которая всегда была у него под рукой, вылущил оттуда два белых кругляшка и так же поспешно бросил в рот. Через минуту-другую сбои в дыхании вроде бы прекратились, хрипы ушли, а сердце забилось прочнее и уверенней, перестав пугать Николая Петровича болезненными глухими толчками. Он постепенно успокоился, обрел в теле истаявшее было тепло и начал думать, как же ему теперь быть дальше, что предпринять в этом совсем уж нескладном положении. И тут ему на выручку пришла кассирша, сменившая вдруг гнев на милость.
– Дед, а дед?! – позвала она его из окошка.
– Чего? – вначале настороженно отозвался Николай Петрович на ее слова, в которых ему послышалась насмешка.
Но кассирша, как оказалось, насмехаться над ним и не думала. Она вполне серьезно и сочувственно посоветовала Николаю Петровичу:
