– Ты иди к поезду да попросись у проводниц, они тебя до Глушкова и довезут.
– А билет? – совсем уж потерял всякий разум и рассудок Николай Петрович.
– О Господи! – возмутилась кассирша. – Дашь им какую десятку, они и без билета посадят. Тут и ехать- то…
Николай Петрович поблагодарил кассиршу за добрый совет и научение, стыдясь, правда, глядеть ей в глаза, потому как и сам должен был додуматься до такого простого понятия – попроситься у проводниц на поезд, вроде как на попутную машину или подводу. Тут особого ума не надо. Но вот ведь как заклинило с перепугу и растерянности!
А по радио тем временем уже объявляли, что поезд номер двести тридцать первый Воронеж – Киев прибывает на третью платформу. Николай Петрович в последний раз поклонился кассирше, мол, спасибо тебе самое душевное, и побежал искать третью, необходимую ему платформу. Добрые люди подсоветовали, как выйти на нее: оказывается, надо спуститься вниз, в подвал, а потом по подземелью – опять наверх, к поезду. Николай Петрович справился со всеми лабиринтами вполне удачно и через пять минут был на месте. Высадка-посадка шла уже полным ходом, хотя особой нужды у народа торопиться вроде бы и не было: поезд стоял в Курске без малого час. Но кому не охота после бессонной ночи поскорее пробраться на свое место, занять полку да и улечься на ней в полном спокойствии и отдохновении. Прибывшие же пассажиры мечтали о том, чтоб побыстрее очутиться дома, в тепле и уюте, в родственных жарких объятиях.
Хотелось покоя, вагонного настоявшегося тепла и Николаю Петровичу, ведь ему ночь тоже выпала бессонная да еще с какими переживаниями и страхами – едва-едва уклонился от приступа.
Но положение у Николая Петровича было теперь сосем не такое, как у пассажиров, ехавших на полных правах и основаниях, с билетами и документами, как ехал и он сам прошлой ночью от родного своего города до Курска. Нынче Николай Петрович все свои законные права растерял самым бессовестным и позорным образом и вынужден ехать безбилетным «зайцем», рассчитывая только на милость проводницы. Поэтому и вести себя Николай Петрович вынужден был с крайней осторожностью и оглядкой, по-заячьи.
Перво-наперво он подождал, пока все пассажиры погрузятся в вагоны, согласно купленным билетам, и он сможет повести переговоры с проводниками с глазу на глаз, без посторонних свидетелей. Потом Николай Петрович сообразил, что соваться в вагоны купейные или плацкартные ему никак нельзя: там все места номерные, приметные, там если даже проводник захочет его взять, то нигде не припрячет. Так что надо Николаю Петровичу проситься в попутчики-«зайцы» в вагоны общие, самые дешевые и людные, где легко затеряться хоть на полке, а хоть и под полкой, под сиденьем, как терялись, случалось, безбилетники в поездах в военную и послевоенную пору.
Таясь за будочкой-буфетом, Николай Петрович потомился еще минут пять, пока перрон совсем обезлюдел, и лишь потом пошел вдоль состава искать общий вагон. Никто Николая Петровича вроде бы не преследовал, не окликал, но он все равно шел с оглядкой, крадучись, как будто действительно был каким- нибудь вором-обманщиком. С немалой оглядкой и опасением подошел Николай Петрович и к двери общего вагона, который обнаружил в самом хвосте поезда. Проводница (молодая ли, пожилая ли – в предутреннем тумане не разглядеть), высадив-посадив пассажиров, уже поднималась по ступенькам в вагон, и Николай Петрович едва успел ее остановить.
– Гражданочка! – позвал он проводницу каким-то стесненным в груди, просительным голосом.
– Чего тебе, старый? – оглянулась на него проводница.
Она оказалась не молодой и не пожилой, а средних женских лет, и это очень обнадежило Николая Петровича. По его наблюдениям, такие женщины самые отзывчивые и чуткие, потому как пребывают все в материнской зрелой поре, в ответственности и тревоге за малых своих детей, за престарелых родителей, а стало быть, и ко всем остальным людям относятся без ожесточения, с полным пониманием и сочувствием.
– Не подсобишь в несчастье? – по-доброму, но все еще со стеснением в голосе, попросил ее Николай Петрович. – Подвези, сколько сможешь.
– Как это – сколько сможешь? – действительно с должным участием отнеслась к нему проводница. – Тебе куда надо-то?
– Вообще-то мне до самого Киева, до Печерской лавры, помолиться еду, – признался ей во всем, как на духу, Николай Петрович. – Да, вишь, какая незадача, какое несчастье приключилось – обворовали меня тати окаянные, всего лишили: и билета, и документов, и дорожного содержания. Теперь вот к милости твоей взываю – довези, куда сможешь.
Проводница наметанным, оценивающим взглядом окинула Николая Петровича с ног до головы, словно соразмеряла его жалобные слова с внешним видом – не бомж ли он какой на самом деле, прикидывающийся странником и богомольцем. На железной дороге таких сейчас великое множество, кем хочешь назовутся, лишь бы в вагон попасть. А чуть попав, сразу начинают попрошайничать, к пассажирам приставать, приворовывать по-мелкому. После намучаешься с ними, пока высадишь на каком-либо полустанке.
Но внешним видом Николай Петрович, слава Богу, на бомжа вроде бы не походил. Все в одежде у него было по-крестьянски опрятное: и выходная фуражка, и почти совсем новая еще телогрейка, и опять-таки выходные, праздничные брюки, не говоря уже о хромовых офицерских сапогах, в которых бомжи, понятно, не ходят. Смущал проводницу один только холщовый заплечный мешок, но он тоже был чистеньким, аккуратно (сразу видно, что женской рукой) снаряжен в дорогу. И все же проводница еще колебалась, пристально поглядывая на посошок Николая Петровича, может быть, припоминая какой-нибудь нехороший случай, произошедший в вагоне с подобным старичком-просителем, которого она по неосторожности взяла до ближайшей станции. Николай Петрович, не зная, как рассеять эти последние сомнения проводницы, вдруг вспомнил о наставлениях кассирши и, совсем как малому ребенку, как своим внукам-правнукам, пообещал:
– Я тебе и на конфеты дам. У меня сохранилось целых двадцать три рубля сорок копеек.
Николай Петрович даже полез было в карман телогрейки за кошельком-лягушкой, но проводница остановила его с упреком и обидой:
– Какие там конфеты! Поднимайся, до Глушкова довезу.
Дважды упрашивать себя Николай Петрович не заставил. Кратко поблагодарил проводницу за согласие и милость и по шатким ребристым ступенькам взобрался в вагон, всего лишь один раз подмогнув себе посошком. Нет, все ж таки мир не без добрых людей! Проводница лишь для виду посомневалась, кто он, да что он, да откуда, а потом вошла в бедственное положение Николая Петровича и взяла в попутчики, безбилетного и хворого, хотя, может, и рискует перед начальством своей работой. В Печерской лавре надо будет непременно и обязательно помолиться за здоровье милостивой этой женщины, за ее детей и родителей. А на те деньги, что проводница не взяла с него за проезд, Николай Петрович купит в Лавре восковую свечу и поставит ее возле иконы Святой Девы Марии, заступницы всех матерей и младенцев. Пусть Дева Мария охраняет своим взором эту приютившую Николая Петровича в беде женщину, пусть даст ей силы не ожесточиться, не очерстветь Сердцем, что так, наверное, легко при ее бессонной подорожной работе.
В вагоне, тускло освещенном двумя-тремя едва мерцающими под потолком лампочками, Николай Петрович кое-как огляделся и стал высматривать себе свободное местечко. Оно вскоре отыскалось, и совсем неподалеку, в первых рядах. Николай Петрович, придерживаясь за высокие, самолетного какого-то вида кресла, нацелился было к нему, но в самый последний момент осекся и повернул назад: в соседнем кресле возле окошка основательно и, судя по всему, надолго умащивалась та тетка с полосатой, доверху набитой сумкой, с которой он коротал ночь возле кассы и которая так обидно потеснила Николая Петровича из очереди, когда он только еще обнаружил свою пропажу. Сидеть рядом с ней Николаю Петровичу не захотелось: тетка дотошливая, въедливая, тут же начнет расспрашивать о воровстве, о милиции, о том, как же это ему, обворованному и безденежному, удалось сесть на поезд (или воров уже поймали?!), а Николаю Петровичу сейчас не до разговоров, тем более с этой торговой теткой. Ему бы хоть немного побыть в тишине и покое, передремнуть пару часов, как-никак вторую ночь без должного сна.
Местечко себе Николай Петрович отыскал в других, противоположных рядах. Правда, кресло было малость подпорченное, сломанное и не откидывалось, как другие, назад для удобства отдыха. Но он это во внимание не принял: ехать ему недалеко, можно перемогтись и без особых удобств, главное, чтоб никто его не трогал, не мешал глядеть в окошко, за которым сиял огнями, скрадывая темноту, так не по-людски встретивший Николая Петровича город Курск.
