Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно ликует, когда влюбляешься, и стонет, когда болит душа. И каким образом маленький осколок – «подарок» от духов – мог так долго жить в нем, затаившись, не выдавая себя ничем,
было непонятно.
Шарагин повернулся к окну, за которым шумела улица большого города, летали птицы, за которым ждала его неопределенность. Кто мог предвидеть такой поворот судьбы? Ему представлялось, что быть окруженным смертью – типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не окончена, что она будет продолжаться и здесь.
– И что же делать? – после долгой паузы спросил он врача.
– Оперировать никто в данном случае не возьмется. Слишком велик риск.
– Я готов идти на любой риск!
– Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение – не оперировать.
– А как же мне жить дальше?
– Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим тебе нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он может сдвинуться, если не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических нагрузках.
– А если сдвинется? – допытывался Шарагин. – Что тогда?
– Не думаю.
– А если, все-таки, сдвинется? Сразу конец?
– Зачем же так пессимистично?
– Я должен знать!
Врач отвернулся, взялся за историю болезни, стал перелистывать страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.
– Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?
– Ну что ты панику устроил! Все это настолько относительно. Тебе просто надо быть предельно внимательным и осторожным, – повторил он, будто наставлял ребенка, который собирался идти гулять. – Я уже не говорю про курение, алкоголь.
– А прыжки? – задрожал у Шарагин голос.
– Какие прыжки?!
– Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?
– Однозначно!
– А боли? – Шарагин остановился у двери. – Боли будут повторяться?
– Боли пройдут, – врач закрыл историю болезни. – После тяжелой контузии это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.
– Меня комиссуют?
– В строй ты не вернешься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда найдется. Надо похлопотать.
– А можно как-нибудь не афишировать… я имею ввиду про осколок… – и сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.
…Когда Лена приезжала к нему в госпиталь про осколок никто и не подозревал. Она гладила багровый шрам у него на шее, что-то говорила, расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях, а он, словно ошалел, дико захотел ее после стольких месяцев. Накопилось желание, намечталось в одиночестве! Завел в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала, громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто- нибудь услышит, войдет.
Шарагин лег на живот, обнял, как обнимал бы Лену, подушку, и еще и еще раз вспоминал ее приезд в госпиталь; он вспоминал и сильней вдавливался налитой своей мужской силой в матрац.
А во сне он шел по вечерней улице, детской площадке, где на перекладинах кто-то развесил для просушки белье, и женщина с собранными в пучок волосами, в фартуке выбивала пыль из ковра, под распахнутыми окнами первого этажа, из которых тянуло недосягаемым теплом и уютом, размеренностью, ему захотелось остановиться, заглянуть внутрь, или попробовать найти здесь друзей, но потом он сообразил, что здесь чужое счастье, что ему надо идти дальше, что его дом где-то в другом месте. После же приснилось, что Лена бежит босиком по некошеному лугу, смеется, и он смеется, и они падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются, а потом Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.
Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков
