Во как все обернулось: сдались люди советские, сдались в мыслях, капитулировали, не устояли перед невидимым врагом, кончился накал противостояния, предали страну! Это ж так очевидно! Расслабились. Взять хотя бы офицеров в санатории. Обычным делом нынче стало все перечеркивать, над собой смеяться. И вот уже один офицер заявляет другому:
– … да они нас настолько обогнали, что и через сто лет не догоним! Отстали безнадежно! Одни ракеты и танки и умеем клепать! А больше ни на что не способны! У них там такая технология! Высочайший уровень! Так богато живут! У каждого – отдельный дом с бассейном! У каждого – автомобиль! А мы – по общагам обшарпанным с семьями ютимся! Да если американцы развернуться и побегут нам навстречу, то и тогда нам не догнать… Так что, давно мы проиграли.
…а ведь это с помощью таких вот нас все время уносит с курса…
карабкаемся выше, а достигнув нового уровня, – обязательно зачем-
то оборачиваемся, и непременно находим какие-то изъяны,
недоделки, или что-то лучшее объявляется, ранее не додумались, и
разворачиваемся на сто восемьдесят, на все сразу наплевать, от
всего тут же открестились, и бросаемся вниз головой, все
перечеркивая, чтобы начать с нуля, чтобы уж в этот раз – правильный
путь выбрать, и чтоб без ошибок обойтись, и без жертв ненужных, и
без греха… а все, что нажили таким трудом, сотворили, надрываясь,
поколения целые, – коту под хвост… то царь нам, видите ли, не
угодил, теперь советская власть – не годится… и никогда у народа
никто не спросит… разве не так? вот именно! так что еще семь раз
отмерить надо! незачем горячку пороть… присягу все давали…
Думы о стране чередовались с думами о боли физической. Вполне возможно было, что боли связаны отнюдь не с физическими отклонениями после ранения, а что, возможно, душа больна, и боль душевная переходит в боль физическую, и что Рубен Григорьевич все же оказался прав.
…болезнь души у меня, от нее и исходит боль… зачем тогда мне
все эти процедуры? пустая трата времени… целый месяц
разговоры о карьере, о званиях, о должностях слушать…
Он собрал вещи, вышел за территорию санатория, остановил машину:
– Поехали! Разворачивайся! – как будто верхом на броне сидел, как будто механику-водителю приказ отдавал.
Таксист сперва огрызнулся, но когда Шарагин протянул ему деньги, согласился.
– Прямо едем, прямо! – то и дело повторял Шарагин.
Машины двигались медленно, бампер в бампер, перегревались, ломались, сигналили. На разделительной полосе лежала черная лохматая дворняжка. Лапы у нее были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.
…это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,
что помощи ждать неоткуда…
– Закурить есть? – попросил Олег таксиста, извинился: – Куда-то свои подевал.
…боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже
промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его…
а этот пес молчит, он еще долго будет мучиться, он будет покорно
ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в
мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел
терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..
…разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают
люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью ее, чтобы
не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом – как это
будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не
делаем, не решаемся сделать… а афганцы совсем другие люди… они
проще… для них смерть – понятие естественное… когда мы на дороге
остановились, корова подраненная там была, афганец подошел к ней
и перерезал горло, кровь пустил… не раздумывая, и ни на кого не
оборачиваясь…
Зажегся зеленый свет. Они поехали дальше. Чья-то боль, и чья-то смерть, и чьи-то мучения остались позади.
