«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-и-луй!» – умоляли верующие, и Шарагин в какое-то мгновение сам зашептал эти слова.
Свидание с Богом состоялось.
Никто не ответил Шарагину, никто не послал ему знамения. Он зря, он совершенно напрасно простоял под иконами, изливая в мыслях душу неизвестно кому и зачем. Никто не заспорил с ним, даже грехами не попрекнул, не осудил, но и не простил. А ведь он ждал нареканий, наставлений, ждал совета, помощи, понимания, прощения…
Потому как только Он вправе судить, больше – никто. И готов уже был Олег, коль на то пошло, и покаяться
Его окружила пустота,
Захотелось напиться. И забыть обо всем на свете.
Поникшая бабушка убирала свечки, задувала их и складывала в коробочку на полу. И три свечки, которые он поставил, и которые не догорели и до половины, задула.
Горбатая старушка в черном оказалась рядом, нарочно тесня его от иконы, проворчала своим беззубым ртом:
– Ифтукан!
Она зажгла маленькую свечу, помолилась, притихла. Шарагин не обиделся, он представил, насколько блаженно должна чувствовать приходящая сюда каждый день старушка, как чисты должно быть ее помыслы.
Шарагин подался вперед, чтобы поправить чужую покосившуюся свечечку, а заодно поглядеть на лицо старушки. Выпяченная вперед нижняя губа бабушки в черном подергивалась, глаза же, которые вовсе не на секунду не сливались со взглядом богоматери, потому как были закрыты, вдруг открылись. Открылись молниеносно, будто веки лопнули; старушка сморщилась, искривилась, выворачиваясь неестественно к нему, высунув из беззубого рта, между белыми нездоровыми деснами,
тонкий, покрытый желтым налетом язык:
– Изыди, нечистая! Анчихрист! Изыди, сатана!
Горбатая старуха неистово крестилась:
– Изыди! Анчихрист! Изыди! – и пальцами показала ему рожки.
– Не подходите! Змеи подколодные! Прочь! Ведьмы! – пробивался он к выходу, принимая тянущиеся руки бабушек-попрошаек за ядовитых змей.
А за извивающимися змеиными туловищами выступали до сих пор скрывавшиеся, спрятанные, замаскированные под лики святых, под расписанные на сводах сцены из писания жуткие страсти. Широченный и высоченный, черный, с избытком красного, зеленого, серебрящегося и желто-золотого холст надвигался на Шарагина, обвивал его, приближая к глазам запечатленное каким-то великим мастером фантастическое и одновременно вполне реальное побоище, в чем-то очень отдаленно схожее с тем, что отложилось у него в воспоминаниях после одной засады, либо живо представленное однажды во время рассказа какого-то спецназовца в госпитале, или же приснившееся в кошмарном сне.
