Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах.
Он вытащил из «лифчика» гранату, сжал ее, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена.
Зрение вернулось. Мутно вначале видел все Шарагин, затем четче. Он мог разглядеть недалеко от себя Сычева. Непонятно было только, почему все перестали стрелять. Неужели отбили духов?
И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычева, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.
Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.
Боль. Она робко притиралась,
жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное – в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,
цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом…
– Связь нужна! – захрипел Шарагин. – …Артиллерию… вызывай!.. Огонь на себя!..
Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв – ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.
Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.
Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?
Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,
а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».
