Том 2. Марш тридцатого года

Крейцер. На кого это гром и молния, Петр Петрович?

Шведов. Да, мы снимем…

Воргунов. На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.

Собченко. А если норма не выполнена?

Воргунов. Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.

Блюм. Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…

Крейцер. А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.

Воргунов. Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.

Крейцер. Н-нет…

Забегай. И я протестую.

Воргунов (удивленно). А вы чего?

Забегай. На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.

Воргунов. Ну, значит, вы виноваты.

Забегай. Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…

Воргунов. Ну что? (Сел.)

Крейцер. Интересная парочка.

Блюм. Они же друзья!

Дмитриевский. Легкомыслие какое-то…

Вышел, за ним — Григорьев.

Забегай. Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.

Воргунов. Как же это? Дурака валяете…

Забегай. Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.

Шведов. Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал. Воргунов. Как же вы?

Забегай. Среда заела, Петр Петрович.

Воргунов. Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.

Блюм. Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.

Воргунов. И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?

Шведов. Правильно. Снять…

Забегай. Смыть пятно позора с механического цеха.

Блюм. Идем.

Крейцер. Ну, ладно — идите.

Забегай. А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.

Воргунов. Вот это другое дело. Чай люблю.

Все вышли, кроме Собченко.

Торская (заглядывает). Санчо, скоро совет?

Собченко. Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. (Вышел.)

Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.

Вальченко (входит). Редкая удача: вы одни.

Торская. Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.

Вальченко. У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.

Торская. Это я нарочно так делаю.

Вальченко. Экзамен продолжается, значит.

Торская. Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?

Вальченко. Это я прекрасно знаю.

Торская. Скажите.

Вальченко. Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.

Торская. В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?

Вальченко. Непременно.

Торская. Садитесь.

Вальченко. Куда?

Торская. Садитесь. Единица.

Вальченко. Почему?

Торская. Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода.

Вальченко. В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно.

Торская. Получайте переэкзаменовку. Пожалуйста.

Вальченко. Любовь — это бесконечное издевательство над живым человеком, наполнение экзаменами, переэкзаменовками и другими ужасами старой школы, вечно угрожающие оставлением на второй год.

Торская. Слабо и слишком пессимистично: оставление на второй год! Как и все школьники, вы воображаете, что очень большая радость возиться с вами еще один год. Не можете ли вы привести такую формулу любви, при которой приспособление для насадки якоря было бы сконструировано любящим человеком и сдано в сборный цех?

Вальченко. Любовь… это такая… удача для любящего человека, когда, наконец, Соломон Маркович Блюм привозит настоящую сталь номер шесть, а не просто железо и валик, сделанный из этой стали, не гнется во время насадки частей якоря, а это позволяет сборному цеху признать приспособление и любящему человеку избавиться от издевательства другого любящего человека.

Торская. Довольно сносно. Но в последних словах некоторая неточность: вы сказали другого любящего человека, а нужно сказать — любимого человека. А вот и Соломон Маркович. Вы привозили железо вместо стали номер шесть?

Блюм (вошел). Новое дело… С какой стати? Я… железо? Кто это сказал?

Торская. Это очень важно, и поэтому я запрещаю вам уклоняться от истины.

Блюм. Ну, раз вы запрещаете, так зачем я буду уклоняться. Привозил…

Торская. Вместо стали номер шесть простое железо?

Блюм. Да, простое железо.

Торская. Как же вам не стыдно?