у него почему-то черные, всевидящие, улыбающиеся и мудрые. Вдруг с удивлением Алеша почувствовал, как физически горячо стало у него в груди, как в глазах появились тонкие теплые слезы. Он захотел оглянуться, чтобы увидеть Нину, но встретил в темноте горячие и обиженные глаза Маруси, — не могла Маруся простить, что в такую ночь она идет впереди без оружия.
Шли уже по улице. Город начинал просыпаться. У ворот кое-где копошились дворники, у домов пробегали женщины с кошелками, останавливались, удивленно смотрели на отряд Красной гвардии, поправляли платки и бежали дальше.
Ломовик, гремя колесами, тяжело продвигался навстречу, и от него веяло обыденщиной. На углу двух улиц ходил милиционер с винтовкой — юноша в каком-то форменном пальто.
Алеша поспешил вперед, пошел рядом с Мухой и отцом:
— Как с милицией?
Муха блеснул зубами:
— Какая там у нас милиция? Пускай стоит.
Семен Максимович даже не посмотрел на милиционера.
35
На главной улице — широкий двор реального училища, огороженный фасонной решеткой с каменными столбами.
Новенькие изящные винчестеры перешли на плечи красногвардейцев через полчаса. В зданиях реального училища жили люди. Они не привыкли вставать так рано, они вылезли из дальних квартир и комнат, еще покрытые приятным сонным пухом. Очень возможно, что отряд Красной гвардии во дворе показался им продолжением сан или неожиданным его неприятным изломом. Но действительность так властно нарушила сон, что никто не сопротивлялся и никто не спорил. Люди официального чиновничьего склада — директора, инспектора, заведующие материальной частью, у которых из-за воротников форменных тужурок торчали сегодня простодушные запонки, и еще люди с военной выправкой без споров отдали ключи, показали лестницы и входы, подвалы, пирамидки и ящики.
У Маруси и у Вари появились за плечами винчестеры, в отряде не осталось безоружных, а у Ивана Васильевича Груздева винчестер мирно подружился с толстенькой двустволкой.
В реальном училище как будто ничего особенного не произошло. Отряд ушел дальше, куда ему нужно, хозяева снова залезли в свои квартирки и комнаты, — конечно, без надежды заснуть, но с полной возможностью поговорить и осудить насильнические действия рабочих. Школьный двор остался таким же просторным и пустым. В некоторых коридорах училища у дверей стали в пиджаках и пальто, подпоясанные ремнями, в старых шапках и картузах, в руках у них были винтовки.
36
В помещении Совета на перекрестке двух улиц было людно, шумно и бестолково. Несмотря на холодный день, все окна в здании были открыты настежь, по комнатам бродили люди, заложивши руки в карманы пальто, курили без памяти и все выглядывали в окна. Богомол перебегал из комнаты в комнату с таким видом, как будто он лихорадочно ищет нужного человека и никак найти не может, а все остальные люди не только ему не нужны, но даже раздражают. Наконец, он напал на молодого человека, сидящего рядом с его кабинетом:
— Я ничего не понимаю. Где же пленум?
Молодой человек, нахально забывая о своей молодости, посмотрел на Богомола прищуренными глазами:
— Какой там пленум, товарищ Богомол?
— А что за люди ходят?
— Какие там люди? — сказал молодой человек.
— Люди… разные люди… Ходят здесь… везде ходят…
— И будут ходить. А что вы сделаете?
Сказав эти слова, молодой человек даже наклонился вперед, так он заинтересовался вопросом, что Богомол может предпринять против хождения людей. Богомол зябко пожал плечами и ничего не ответил. Молодой человек с торжеством оторвался от председателя, стукнул ящиком стола, двинул презрительно плечами:
— Как вам угодно, а я ухожу.
Он с мужественной решительностью подошел к вешалке и начал гневно надевать пальто:
— Пусть попробуют, большевики! Большевики!
Молодой человек показал на город.
Богомол тупо наблюдал за гневными движениями молодого человека и, когда тот ринулся в дверь, слабо застонал:
— Как же так? Товарищ Соколов? И вы уходите?
— А вы хотите умереть на посту?
— Да что вы? Почему умереть?
— Я — в переносном смысле. Все равно: в России наступает анархия!
Он вдруг прислушался и подбежал к окну:
— Пожалуйста! С музыкой!
В окно, как тонкий запах, проникали далекие звуки марша. Соколов с умным сарказмом посмотрел на Богомола:
— Это они идут приветствовать… Совет! Советскую власть!
Он сардонически рассмеялся в лицо Богомолу и выбежал.
Как подстреленный заяц, Богомол закричал ему вдогонку пискливым голосом:
— Послушайте!
Дверь за Соколовым ударила громко, отскочила, открылась в коридор. В комнату влезли глухие звуки шагов, говор, запах махорки. Богомол прошел в большой кабинет рядом и сел на диван. Когда военный марш наплывом покатился в окно, Богомол поднял глаза к потолку. Очень возможно, что в этот момент он был похож на христианского мученика, на которого из железной клетки выпустили рыкающего льва. А может быть, и не был похож. Но к окну он не подошел и, что происходило на улице, не видел.
В коридоре новые шаги застучали весело, шумно, торопливо.
Муха в дверях сказал бодро:
— Эге! Вот и председатель! Что же ты тут один сидишь?
Богомол с суровой усталостью поднялся с дивана, подошел к столу, поднял глаза. Перед ним стояли люди, которых он считал дикими, малоразвитыми, слепыми и темными. А сейчас они ворвались в его комнату, стояли в дверях веселой группой. В окно вливался неприятный, неразборчивый, говорливый шум человеческой толпы.
Он грустно улыбнулся Мухе:
— Что же, ваша сила, товарищи большевики!
— А ты думаешь, сила — это плохое дело? Это очень хорошее дело. Открываем пленум?
— Пленум не собрался.
— Как это не собрался? Сейчас начнем.
Богомол обвел вокруг глазами и понял, что пленум имеется. Он вдруг узнал в тех самых людях, которые до сих пор бродили по комнатам, членов пленума, во всяком случае, некоторые лица показались ему знакомыми. Его кабинет и комната секретаря были заполнены людьми, у иных за плечами торчали винтовки. Все эти люди, впрочем, мало интересовались Богомолом. Они входили в комнату, и сразу же возникали кружки и группы с отдельными центрами. Люди шутили, убеждали друг друга, смеялись,
