— А может быть, и правильно?
— Что ж там правильного?
— Другой, так он иначе бы сказал. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.
— Ну?
— Он же так не говорил?
— Ну?
— Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
— Ну, хорошо, послушал бы… Ну, все равно, говори. Только ты думаешь, что всегда так говорят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться.
— А чего прикидываться? Он разве прикидывался?
— Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!
— И не так совсем.
— А как?
— Совсем иначе.
— Ну, как?
— Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал… такое…
— Ну?
— Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Это он умно сказал.
— А ты думаешь…
— А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?
— О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?
— Совсем забыл?
— Нет, не совсем, а только… тогда было понятно, а вот слова какие… видишь…
— Ну?
— Он говорит: Пушкин великий поэт.
— Подумаешь, новость!
— Да нет… постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно понимать…
— Что же там непонятного?
— Ну да, только не в том дело. Он так и говорит… ага, вспомнил: совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно! — Да брось ты, «совершенно верно»! — А он так сказал: совершенно верно, в этих словах сказано об этом самом… вот об этом же… ну, понимаешь…
— Ну, понимаю, а дальше?
— А дальше так: Пушкин сказал стихами… и такими, прямо замечательными стихами, и потом… это…… еще одно такое слово, ага: нежными стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!
— Красота?!
— Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите переделать на другое.
— И ничего подобного! А кто хотел переделать?
— Ну, так он так говорит: вам хочется переделать… на разговор, нет, на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно надписи на заборах…
Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но глаза опустил, как будто в раздумье.
— И все?
— И все. Он еще про тебя говорил.
— Про меня?
— Угу.
— Интересно.
— Сказать?
— А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?
— Для тебя, конечно, не важно.
— Это ты уши распустил.
— Ничего я не распускал.
— Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?
— Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле он дикарь.
— Это я?
— Угу.
— И сказать «корчит»?
— Угу.
— И дикарь?
— Угу. Он так сказал: дикарь.
— Здорово. А ты что?
— Я?
— А ты и рад, конечно?
— Ничего я не рад.
— Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный человек!
— Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом государстве таких дикарей все равно не будет.
Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:
— Здорово он тебя обставил. А ты всему и поверил. С тобой теперь опасно дружить. Ты теперь будешь «культурный человек». А твоя сестра все будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе сказать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?
— Какая она сама? Что ты говоришь?
Александр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя была вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломляющего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя, как это он выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает.
— Какая она сама?
— О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?
— Скажи.
— Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек!
— Ну, скажи.
Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерянное раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте прежней высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие иголочки бывают всегда, когда поврежденное самолюбие вступает в борьбу с извечным мальчишеским благородством и любовью к истине.
И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал:
— Я тебе скажу, пожалуйста, только вот еще узнаю… одну вещь.
Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры терпеть было нельзя.
Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились и наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались со сплетнями и перешептываниями, а теперь было известно, о чем они шептались. Они
