вогнал гвоздь в дерево и еще оглушительнее треснул его по шляпке, только лязг пошел по двору. И под этот лязг сказал Бычкову:
— Иди ты болтать в церковь!
Бычков ушел.
Все это вспоминал Тимка по дороге к дамбе. Разговоры эти, сложные, новые, горячие, как-то особенно его волновали. Он поворачивал душу во все стороны и везде встречал большую человеческую тревогу и многого в ней не разбирал.
В его руке слабо постукивало ведро, такие же звуки то там, то сям на улице. В темном еще тумане рассвета по улице белели носилки, поднятые на плечи людей. За улицей над крышами домов и над вениками голых еще деревьев еле заметно начинало розоветь небо. И там, где оно розовело, и в той стороне, где была река и дамба, затаилась чужая, какая-то гнусная тишина, а люди спешили к ней навстречу. Впереди головы людей и поднятые над ними лопаты быстро уходили в остатки ночной темени. Где-то очень далеко лаяли собаки, голос каждой был слышен, он придавал наступающему дню недобрый и несимпатичный вид. Тимка подбежал к отцу и тронул его за рукав. Отец сказал негромко, продолжая шагать:
— Ничего, Тимофей, шагай бодрей!
На заводском участке дамбы смены менялись в шесть часов утром и вечером. Двадцать шестого, как только склонилось солнце, Минаев сказал Тимке:
— Пришли ваши сменщики?
— Уже пришли, а я еще немножко.
— Иди со мной. Посмотрим участок.
Тимка отдал ведро Володьке Сороке и побежал за отцом. Они пошли по дамбе. Сегодня день прошел удачно. Ветерок дул на реку, было тепло, работалось весело, сделано было много. Минаев посматривал на Шелудиевку, от которой над водой остались только крыши. Еще утром спасательные лодки сняли с чердаков людей и отвезли в вагоны. Вчера в вагон перебрались и Минаевы. Солнце садилось за Шелудиевкой, и от этого ее крыши казались черными.
Река стояла в уровень с дамбой, как в стакане, налитом до краев.
Внизу и на склоне дамбы копошились люди, а на верху, хорошо утрамбованном и утоптанном, виднелись только отдельные фигуры.
У подошвы дамбы спорили. Ленька Бычков кричал:
— Во-первых, я не житель, а фабзавучник, — значит, рабочий.
Ему отвечал гнусавый, спокойный, чуточку презрительный голос:
— А говоришь, как житель.
— Да что ты, житель, житель. Жители тоже дни и ночи на дамбе.
— Им так и полагается. Такая у них организация.
— Чего же ты, как житель, как житель…
— А рассуждаешь ты, как житель. Я тебе говорю: иди домой, твоя смена кончилась.
— А я не хочу. Имею я право или не имею?
Минаев бегом спустился с дамбы. Тимка стоял наверху и слушал, замирая от сложности и серьезности обстановки.
— В чем тут дело? — спросил Минаев.
Против скуластого сердитого Леньки стоял молодой токарь Голубев, распорядитель работ в этом отрезке. На вопрос Минаева никто не ответил. Видно, что и Голубев сомневался в своей правоте. Минаев оглянулся: среди носилок, лопат и мешков стояли люди и с любопытством прислушивались к спору.
— Чего вы спорите? Работать бросили…
— Да как же не спорить? — почти со слезами сказал Ленька. — Гонит меня домой. Прямо в шею, пристал и пристал.
— Такой приказ, Ленька.
Ленька отвернул лицо:
— Приказ! Приказ для порядка. А если я хочу еще поработать?
— У него хата в «Райке», он и волнуется, — сказал откуда-то сбоку негромкий ехидный голос. Ленька злобно обернулся и ощетинился всей своей фигурой:
— Пусть она провалится, моя хата! Забери ее себе, дурак!
— И верно, что дурак, — сказал другой голос, басистый и тоже ехидный. Ленька не из-за хаты работает.
— Ленька, успокойся и иди домой, — спокойно проговорил Минаев.
Ленька размахнулся лопатой и со злостью всадил ее в землю.
— Не пойду! Не имеете права! Если я хочу работать!
— А дисциплины у тебя нет. За такие разговоры я мог бы тебя и совсем прогнать с дамбы, да вот молодой ты…
— Да почему?
— Нельзя. Сейчас твое геройство не нужно. Таких героев тут много… А ты чего задаешься, как будто ты лучше всех!
— Это всегда нужно…
— Нет, не всегда. Сейчас вы все тут герои, готовы работать без отдыха, а вдруг завтра, послезавтра действительно потребуется, а вас нет, вы свалились, и ни к черту. Что тогда будет?
— Не свалюсь, — Ленька упорно держался за лопату.
— Марш домой, я тебе говорю! — вдруг заорал на него Минаев. Тимка на верху дамбы испугался, его ноги дернулись и быстро переступили. Ленька отпрыгнул в сторону и бросил лопату. Потом хмуро двинулся к посаду, но остановился и пробурчал:
— Так бы и говорили с самого начала, а то житель, житель!
Кругом захохотали. Минаев, улыбаясь, взобрался по крутому откосу наверх и оттуда показал Леньке кулак. Тогда Ленька положил руку на затылок, потом взмахнул ею и побрел домой. К Минаеву быстро подошел в шинели, перетянутый поясом, Губенко. Его черная борода была всклокочена а выдавала волнение.
— Василий Иванович, я отказываюсь с ним возиться. Я не могу. Я никогда не работал в сумасшедшем доме.
— Не ходят?
— Во-первых, не ходят, во-вторых, плохо работают. Они всех подведут.
Он промолчал и прибавил:
— Сволочи!
— Ну, идем. А как дамба?
— Да пока ничего, держит. Но только… слабая, очень слабая.
Губенко был такого же роста, как и Минаев. Тимке пришлось следовать за ними бегом.
На «жительском» участке народу было заметно меньше, но Губенко, кажется, ошибся. Народ находился в большом движении. Здесь было много женщин. Они о чем-то тараторили, переругивались и все перебегали, устремляясь к одному месту.
— Чего вы все в куче? — спросил Губенко.
Молодая широкая фигура женщины выпрямилась:
— Мокреет.
Минаев широко шагнул вперед. На крутом склоне дамбы полоса около метра в длину сочилась тонкими струйками, сбегающими вниз. Тимка смотрел на струйки из-под руки отца и ничего не видел в них страшного. Но отец, видно, взволновался:
— Ай-ай-ай! Очень плохо. Да что ж вы мешками залепливаете! Ну, еще два мешка положите, а третий все равно сползет. На чем он будет держаться? Да где ваш народ?
Женщины молчали.
— Бычков где?
— Бычков и вчера не был, — ответил Губенко.
— Бычков хату строит Ракитянскому, — сказала одна из женщин.
— Хату? За насыпью?
